Больше Кант ничего не писал о разнузданном пении гимнов, но, кажется, он так никогда в действительности и не обрел тех мира и покоя, которые ему всегда нужны были для работы. Религиозное благочестие продолжало шумно вторгаться в его повседневные дела. Боровский сообщает, что он добился лишь того, чтобы окна закрыли. «Чепуха» продолжалась[1016].

И это была не единственная проблема. Кант также счел необходимым пожаловаться на мальчишек, игравших на улице и бросавших камни через его забор. Жалобы в полицию не помогли. Офицеры отказались действовать, пока не пострадает кто-нибудь из домочадцев. Кант был раздосадован: «Их можно будет наказать, только если я заболею или умру!»[1017]

Существовали и другие отвлекающие факторы. В зимний семестр 1783/84 года Кант снова был деканом[1018]. Во время его срока Мецгер выразил недовольство по поводу того, кто и какие лекции должен вести на медицинском факультете. Сначала он отправил эту жалобу в Берлин, потом тайно переговорил об этом с кем-то, кто использовал эту информацию, чтобы выступить с анонимными нападками на кёнигсбергский медицинский факультет в журнале, который публиковался в Йене. Несколько сенаторов университета, включая Канта, который, будучи деканом факультета философии, был в том семестре членом сената, написали в Берлин, чтобы защитить медицинский факультет от Мецгера. Они назвали Мецгера «сомнительным свидетелем» и далее указали, что Мецгер не всегда «руководствовался бескорыстным рвением в официальных делах». Это еще не все. В том же контексте профессор медицины в Йене по имени Грюнер оскорбил кёнигсбергский медицинский факультет. Кёнигсбергские преподаватели хотели добиться от него извинений. Кант, как декан и советник ректора, выступал против такого образа действий не потому, что хотел избежать споров, а потому, что он был убежден, что надежды на успех мало[1019]. Мецгер, конечно, обо всем этом знал. Они не в последний раз сталкивались по административным вопросам. Кант нажил в университете еще одного врага.

Что ж, хотя бы место, где располагался новый дом Канта, было идиллическим. Хассе описал его следующим образом:

Подходишь к дому, и все провозглашает философа. Дом несколько старинный, расположен на хотя и проходной, но не сильно проезжей улице. Задняя часть граничит с садами и рвом, окружающим замок, а также с пристройками многовекового замка с его башнями, тюрьмами и совами. Весной и летом в окрестностях весьма романтично. Беда лишь в том, что он не получал от этого настоящего удовольствия, а лишь видел все это. Входишь в дом, и встречаешь тишину и покой. Если бы не открытая кухня с запахами еды, лаем собаки или мяуканьем кошки, любимцев его поварихи – она исполняет для них, как он выразился, целую проповедь, – можно было бы подумать, что дом необитаем. Если поднимешься по лестнице, то по правую руку столкнешься со слугой, который накрывает на стол. Но если пройти налево через очень простую, ничем не украшенную и слегка прокуренную пристройку, то попадешь в большую комнату, это лучшая комната, хотя и не роскошная. (В отношении нее верно то, что Непот сказал о чердаках: изящный, не вызывающий). Там стоял диван, несколько стульев, обитых льняной тканью, стеклянный шкаф-витрина с фарфором, секретер, где хранились серебряная посуда и наличные деньги, и термометр. Это была вся мебель, что стояла вдоль белых стен. Так можно было зайти через очень простую, даже бедную на вид дверь, в такой же нищий Сан-Суси, где вас встречало радостное «войдите», стоило только постучать. (Как билось мое сердце, когда это случилось впервые!) Вся комната лучилась простотой и тихим уединением от шума города и мира. Два простых стола, простой диван, несколько стульев, включая рабочее место, и комод, оставлявший достаточно места в середине комнаты, чтобы добраться до барометра и термометра, о показаниях которых Кант усердно справлялся. Здесь и сидел мыслитель в своем деревянном полукруглом кресле, словно на треноге.[1020]