Гердер, конечно, не был согласен с этим. Для него

…дикарь, спокойно и радостно любящий жену и детей, болеющий за судьбу своего рода, словно за себя самого, – это существо в своем бытии подлиннее той культурной тени от человека, что воспламеняется любовью к тени целого рода человеческого, то есть к названию, к слову. В бедной хижине дикаря найдется место для чужестранца, которого он гостеприимно встретит как своего брата. А бескрайне разлившееся сердце праздного космополита – это хижина, куда не войти никому[1153].

…дикарь, спокойно и радостно любящий жену и детей, болеющий за судьбу своего рода, словно за себя самого, – это существо в своем бытии подлиннее той культурной тени от человека, что воспламеняется любовью к тени целого рода человеческого, то есть к названию, к слову. В бедной хижине дикаря найдется место для чужестранца, которого он гостеприимно встретит как своего брата. А бескрайне разлившееся сердце праздного космополита – это хижина, куда не войти никому[1153].

Гердер, возможно, и начинал как ученик Канта, но стал его врагом. То, что один считал прогрессом, другой находил вредным, обеднением человечества. Кроме того, Гердер продолжал считать их конфликт исключительно личным, а Кант думал, что выполняет свой долг. В последнем предложении «Предполагаемого начала» он писал, что «каждый в своей области призван самой природой посильно содействовать» успехам прогресса[1154]. Возможно, в кантовской критике Гердера и была личная составляющая, но гораздо менее существенная, чем тот полагал. Кант начал считать себя политической силой, способствующей прогрессу человечества.

Гаману не понравилась статья Канта «Что такое Просвещение?» почти по тем же причинам, что и Гердеру, и он продолжал писать против Канта, хотя и ничего из этого не опубликовал. Так, в письме Краусу, написанном в четвертое воскресенье Адвента в 1785 году, он спрашивал: «Какой совестью должен обладать резонер (Raisonneur) и спекулятивный философ (Spekulant), сидящий в своем ночном колпаке за печкой, чтобы обвинять тех, кто находится в меньшинстве, в трусости, когда их опекун имеет хорошо дисциплинированную армию, гарантирующую его непогрешимость и правоверность? Как можно смеяться над их ленью, если их просвещенный и самостоятельно мыслящий опекун, даже не считает их машинами, а всего лишь тенью собственного величия..?»[1155] То, что беспокоило Гамана, беспокоило и Лессинга задолго до этого, когда он писал Фридриху Николаи (1733–1811): «Пожалуйста, не говорите мне о Вашей берлинской свободе; на самом деле она ограничивается единственной свободой приносить на рынок непристойные антирелигиозные брошюры. Просто подождите, пока в Берлине не появится кто-нибудь, кто выступит в защиту прав подданных и против эксплуатации и деспотизма. тогда вы увидите, в какой европейской стране на самом деле худшее рабство в настоящее время»[1156]. Пруссия Фридриха Великого могла быть прекрасным местом для «проверенных» интеллектуалов вроде Канта, но – по крайней мере так думал Гаман – едва ли она была прекрасным местом для жизни. Статья Канта только добавила оскорбление к обиде.