Революция представляет собой первый практический триумф философии, первый в мировой истории пример построения правительства на принципах упорядоченной, разумно выстроенной системы. Она составляет надежду человечества и дает утешение людям в других местах, где по-прежнему стонут под тяжестью векового зла[1323].

Генц, как и многие другие, вскоре передумал. Революцию вскоре объявили делом рук порочных людей, масонов и иллюминатов. Тех, кто критиковал существующий порядок, называли «якобинцами», и «на Германию обрушился дождь из репрессивных эдиктов»[1324]. Штарк, «криптокатолик» с кёнигсбергскими корнями, был одним из главных сторонников этой точки зрения. Кант, со своей стороны, оставался непоколебимым сторонником Французской революции, о чем свидетельствуют его последующие публикации.

Кант защищал Французскую революцию не только публично. Она была важной темой и в его личных делах. Мецгер воспринял просто как «особенность характера Канта», а не как «порок», что Кант

…много лет очень откровенно и бесстрашно отстаивал свои принципы, благоволившие Французской революции, вопреки кому бы то ни было (в том числе вопреки людям, занимавшим самые высокие государственные посты) – делал ли он то же самое в последние годы жизни, я не знаю. В Кёнигсберге было время, когда каждого, кто пытался судить о революции мягко, даже не обязательно с одобрением, называли якобинцем и вносили в черный список. Это не мешало Канту выступать за благородными столами в защиту целей революции, и его так уважали, что не упрекали за его взгляды[1325].

…много лет очень откровенно и бесстрашно отстаивал свои принципы, благоволившие Французской революции, вопреки кому бы то ни было (в том числе вопреки людям, занимавшим самые высокие государственные посты) – делал ли он то же самое в последние годы жизни, я не знаю. В Кёнигсберге было время, когда каждого, кто пытался судить о революции мягко, даже не обязательно с одобрением, называли якобинцем и вносили в черный список. Это не мешало Канту выступать за благородными столами в защиту целей революции, и его так уважали, что не упрекали за его взгляды[1325].

С другой стороны, по крайней мере если верить Боровскому, сам Кант не выносил несогласия по этому вопросу. «Открытое противоречие оскорбляло его, а если оно было настойчивым, то ожесточало. Конечно, он никому не навязывал свою точку зрения, но от души не любил спорщиков. Когда он видел эту черту [в ком-то] более чем единожды, то предпочитал избегать поводов, которые могли бы привести к спору. Так, он сразу же сказал человеку, который, как все знали, был о Французской революции совсем иного мнения, чем он: „Думаю, нам было бы лучше вообще об этом не говорить“»[1326]. В вопросах, касающихся этого знаменательного события, он был очень догматичен[1327]. Он считал Французскую революцию благом и беспокоился только о том, что она примет «бесплодное» направление. Террор или скандалы, казалось, не слишком тревожили его. Действительно, было «очень трудно, если не невозможно изменить его точку зрения, даже если она противоречила фактам»[1328].