Они со Щукарем один у одного обучаются: Шукарь нет-нет да и ввернет давыдовское слово «факт», а Давыдов скоро будет говорить: «Дорогие гражданы и миленькие старушки!» – добавил старик Обнизов.

И тут в школе грянул такой добродушнейший, но громовой хохот, что в лампах заметались язычки пламени, а одна из них даже потухла…» [6, 275]

После возмущенной реплики Нагульнова «хохот вспыхнул и покатился по всем классам, по коридору с новой силой» [6, 276]. А неожиданно появившийся Шукарь, казалось бы, намертво уведенный своей старухой домой, уточняет: «А спрошу я вас, дорогие гражданы и старушки, почему я так возглашаю?» После этого, пишет Шолохов, – «хохот громыхнул, как орудийный выстрел, погасив еще две лампы» [6, 276]

Эта гиперболизация, идущая по нарастающей, создана как раз в духе народного праздника, где все смеющиеся предстают в виде одного человека, одного организма, одного мира.

В заключительной сцене собрания находит выражение еще одна особенность подобного праздника: веселое побоище. Ефим Кривошеев (обратим внимание на говорящую, маскарадную фамилию) сомневается, что бабам, работающим в колхозном детсаде, будет многовато платить в день по трудодню. «Может быть, – пишет Шолохов, – все и обошлось чинно-мирно, но шутливый выкрик Ефима послужил как сигналом к разрядке напряженности, и дело приняло совсем неожиданный для Ефима оборот: с хохотом и визгом женщины стащили его с парты, чья-то смуглая рука зажала в кулаке каштановую бороду Ефима, и звучно затрещала на нем по всем швам и помимо швов новая сатиновая рубаха. Тщетно, надрываясь, Нагульнов призывал женщин к порядку. Свалка продолжалась, и через минуту багрового от смеха и смущения Ефима дружно вытолкали в коридор, но оба рукава, оторванные от его рубахи, лежали на полу в классе, а сама рубаха, оставшаяся без единой пуговицы, была распущена во многих местах от ворота до подола» [6, 284].

«Задыхаясь от смеха, под общий хохот… казаков», – таков фон заключительных сцен этих глав романа.

* * *

Говоря собственно о русских, национальных корнях смеха Шолохова, нельзя не обратить внимание на то, что шолоховские «массовые» сцены (как вариант – «хоровое» начало психологизма писателя), в которых аккумулируется главное содержание комического, во многом отражают реальную практику «идеологической», а шире – духовной жизни народа, как это сложилось на материале чрезвычайно древних традиций. Это традиции «деревенских сходов», которые по сути своей отражали самый дух общинно-родовых настроений русского крестьянства.

Замечательные по выразительности заметки о крестьянском сходе оставил Н.Златовратский. Приведем некоторые места из них, какие удивительным образом совпадают с тем, что мы встречаем у Шолохова. Во-первых, на сходе, отмечает Н. Златовратский, – «говорят все, не стесняясь никем и ничем, как и подобает свободному сборищу равноправных людей. Ни малейшего признака официальности…» [23, 301] А в минуты «своего апогея сход делается просто открытой взаимной исповедью и взаимным разоблачением (что мы и наблюдаем у Шолохова в сцене собрания. Выделено нами – Е. К.), проявлением самой широкой гласности. В эти же минуты, когда, по-видимому, частные интересы каждого достигают высшей степени напряжения, в свою очередь, общественные интересы и справедливость достигают высшей степени контроля…» [23, 305]