Чернильница на столе Хозяина

Афиногенов разрабатывал эти сценарии обращения в условиях острой экзистенциальной неопределенности. Заявлениям о новом включении в советский мир противоречил его статус социального изгоя. Положение Афиногенова стало еще хуже, когда 1 сентября 1937 года президиум Союза писателей исключил его из Союза. Это был сокрушительный удар, публичный остракизм, не меньший, чем исключение из партии, а быть может, и больший, потому что теперь Афиногенов, переставая считаться писателем, утрачивал все формальные связи с советским обществом. У него были все основания предполагать, что исключение из Союза писателей является прелюдией к аресту[475].

Одним из очень немногих людей, продолжавших оставаться рядом с Афиногеновым в этот крайне напряженный период, был Борис Пастернак. Писатели были знакомы с 1936 года, когда они получили соседние дачи в Переделкине. Летом и осенью 1937 года Пастернак, в то время работавший над набросками будущего романа «Доктор Живаго», не боялся беседовать с подвергнутым остракизму драматургом, долго прогуливаясь вместе с ним по поселку или заходя к нему на дачу. Эти беседы позволяли Афиногенову рассказывать о своем отчаянье и страхе человеку, которому он мог доверять, который утешал его и в конечном счете помог не сойти с ума. Пастернак не только оказывал Афиногенову жизненно важную помощь, но и служил для него авторитетным образцом личного поведения. Афиногенова приводила в восторг страсть Пастернака к литературе, позволявшая ему не обращать внимания на окружающий мир: гул московских литературных кругов, интриги в Союзе писателей, героические поступки советских людей, восхвалявшиеся в газетах и по радио. Особенно сильное впечатление производило на Афиногенова бесстрашие Пастернака, обусловленное его самообладанием. Он был «живым образцом… жизненного стоицизма». Рядом с людьми, подобными Пастернаку, «учишься самому главному — умению жить в любых обстоятельствах самому по себе». Но хотя Афиногенов преклонялся перед «кристальной прозрачностью» Пастернака и его исключительной преданностью искусству, он не мог и не хотел вести себя таким же образом. Его изумляло то, что Пастернак не читал газет и не слушал радио: «Это странно для меня, который ни дня не может прожить без новостей». Афиногенову было необходимо жить в мире, а не находиться в стороне от него в позе стоического безразличия. Ведь в этом мире создавалось социалистическое общество. Даже если это общество не признавало его не только своим культурным вожаком, но даже своей органической частью, он не мог не следить за его строительством, о котором сообщалось на полосах газет и в радиопередачах[476].