Неужели он забыл, что заставил вздрогнуть людей из хороших кварталов, позируя голым?! Его Гадкая Лулу, чтобы убить скуку, своего самого заклятого врага, мечтала поджечь дом или спустить штаны перед тремя министрами, которые ужинали у ее подруги. За вымышленного персонажа, свою Лулу, Ив дал «интервью» Франсуа-Мари Банье, поддаваясь игре со страстностью сумасшедшего: «Он часто говорил, что для того, чтобы разрядить атмосферу, нет ничего лучше, как вскочить на стол и показать свой зад».

Этот эпатаж был нацелен на разоблачение всего приблизительного, деформированного, дырявого, импровизированного, спонтанного, на разоблачение реальности, если она не была превращена в идеал. В начале 1980-х эта аллергия привела его к яростному неприятию улицы: «Она грязная, негативная. Я больше не выхожу, мне достаточно увидеть, как по улице тащатся один-два панка, чтобы все понять». Уорхол выражал такое же отвращение к этим «грязным детям». Панки смущали их не сами по себе, а тем, что€ они вызывали в них, как будто щепотка соли падала на тело, покрытое ожогами, и вызывала боль… Эпоха сыпалась, как кожа, которая шелушится от загара.

Казалось, этот человек жил со слишком большим количеством врагов внутри себя, чтобы противостоять им, со многими кровоточащими ранами внутри, чтобы выносить все это зрелище, которое бросается в глаза: слышен крик умиравшего мира. Он первым выкрикнул слова — «будущего нет». «Это внезапное молчание так ужасно, так отчаянно пусто, так трагично волнительно, я не могу не думать, что смерть твоего голоса была роковым предзнаменованием. Это был знак, предвестник сумерек, где мы должны были утонуть. Это был конец света, для которого ты был последним праздником, последним украшением, последним всполохом»[747].

Он снова сделал ставку в игре, как король Людвиг, о ком подданные спрашивали каждый год: «Может ли король все еще править страной?» В последние годы король наблюдал из своей башни слоновой кости, как приходили и уходили придворные, «платные друзья», как называл их один из камердинеров. Ив Сен-Лоран стал невидимым для публики. Король моды страдал от неизлечимой психической болезни. «К чему это молчание? — удивлялся Франсуа-Мари Банье в журнале Vogue в марте 1982 года. — Вы находите красивым Ива Сен-Лорана?! Это уже не важно для него. Соблазнять, да, в крайнем случае. Вы хотите защитить его? Не подходите слишком близко. Он боится объятий, которые заключают его в тюрьму. Пока он говорит с вами своим слегка глухим голосом, с детским тембром, в нем разворачивается его собственный интересный фильм. Он не просит вас принимать предосторожности. Это он принимает меры предосторожности, разговаривая с вами. Его подчеркнутая вежливость ничего не дает увидеть, на его лице никаких эмоций». Статья была проиллюстрирована фотографией Ирвинга Пенна, сделанной в 1958 году, одним из его любимых портретов. Чтобы с ним увидеться, надо было ждать в приемной. «Каждый год, ровно за месяц все начинают говорить, что все стало хуже, все кончено, он съехал с катушек, он сжег свою жизнь и свои карандаши. Каждый год мы думаем, что он умер для своих друзей и для Высокой моды. И каждый год мы выходим с его новой коллекцией, ошеломленные и смущенные, а точнее, охваченные восторгом», — уверяла Франсуаза Саган двумя годами ранее.