Ив Сен-Лоран больше не приходил в «Палас», дав повод слухам («Ему запретил выходить Пьер Берже!»), что только добавило деталей к его легенде отшельника. «Я помню его двадцать лет назад. Я помню его смех, его обаяние. Окружение убедило его, что теперь он старый господин»[752], — говорил Карл Лагерфельд. Красный занавес театральной карьеры опустится в 1983 году: в парижском театре
В то время как Карл Лагерфельд стал торпливым человеком, Ив Сен-Лоран превратился в хранителя памяти целого мира. Он расширил свою вселенную: у него не было никакой другой цели, кроме как делать платья — единственное утешение. Это были его самые лучшие годы. В конце концов, что ему мешало навсегда остаться тем ребенком, который мечтал делать платья для женщин с многогранной жизнью, для женщин-актрис? «Женщины двойственны: он понял, что днем нас нужно убеждать, а вечером — соблазнять», — признавалась Катрин Денёв. Для актрисы, которая открыла Каннский кинофестиваль в 1982 году, помимо смокинга и бушлата, два наряда лучше всего символизировали мир Сен-Лорана: «Почти неприличная вечерняя одежда. Очень элегантная, но она же очень откровенно демонстрирует тело. И дневной костюм, созданный для того, чтобы противостоять агрессивности, мужчинам на улице, внешнему давлению. Его одежда — это доктор Джекил и мистер Хайд[754]. Очень строгая днем и бесстыдная вечером». На его стиль все больше ссылались.
С тех пор он помещал в каждую коллекцию, как летнюю, так и зимнюю, черное платье с красными туфлями. Такова теперь была привычка делать акцент на времени года, точно коллекции — это истории, где появлялись дивы в тафте, красное вечернее пальто в стиле Тьеполо и герцогини Германтской[755], чьи туалеты звучали торжествующей арией, как это сказано у Пруста: «На вас красное платье и красные туфельки, вы несравненны, вы похожи на большой цветок, кроваво-красный, пылающий, словно рубин»[756].
В большом интервью с Ивонной Бэби[757] он рассказывал о своей матери, «уходившей на бал»; «об ожидании последнего поцелуя», будто он должен был оправдать собственное детство, чтобы сделать его похожим на детство Пруста. Все это показывало сложность персонажа, восточного человека, ставшего послом модного Парижа, буржуа, жаждавшего почестей, похожего на прустовского Свана — псевдоним Шарля Хааса, сына еврейского биржевого маклера, часто посещавшего аристократию Сен-Жерменского предместья. «Пожирающие амбиции», подстегиваемые брезгливостью, в 1980-х годах сделали из него того, кем ни один кутюрье не смел надеяться быть: художника, театрального человека, короля моды, мецената, «человека хорошего вкуса», идентифицировавшего себя с главным героем саги Пруста «В поисках потерянного времени». «Сван был одним из тех людей, которые долго жили иллюзиями любви и видели, что, осчастливив многих женщин, дав им благосостояние, они не пробудили в них ни благодарности, ни нежного чувства; но им кажется, что в своем ребенке они находят ту привязанность, воплощенную в самом их имени, благодаря которой они будут жить и после смерти»[758].