Полки их, попадавшие в Чечню, под командой таких офицеров, как Бакланов, Ежов, Поляков, и некоторых других показали, что можно сделать из донских казаков. Когда под Марашем Бакланов построил два полка в колонны и с командой «пики на перевес» понесся марш-маршем по поляне к аулу, из которого прикрытый плетнем неприятель открыл огонь, когда земля загудела под копытами тысячи стройно несшихся без выстрела всадников, а дивизион конных орудий, гремя по мерзлой земле, скакал среди этой колонны и в мгновение ока снялся с передков у самой опушки, обдав ее картечью, тогда я понял, как нелепо было представление, установившееся о донцах как о возчиках «летучек» и штабных вьюков.

А сам Бакланов! Одной фигуры его было достаточно, чтобы воображению представились те атаманы-молодцы, которые ходили под Азов или на Кубань в XVII столетии или наводили страх на европейские войска в конце прошлого и начале нынешнего века. Косая сажень в плечах, красное корявое лицо, обросшее большими бакенами и усищами, голос как труба, в мороз и самый жестокий ветер в одном своем синем чекмене с нагайкой через плечо, зачастую расстегнутый, с виднеющейся красной рубахой, едет он, бывало, на здоровом буром коне впереди кавалерии, с трубкой в зубах, смотря хмуро, сентябрем, с грубой резкостью отдавая приказания или отпуская непечатные шуточки и остроты, поднимавшие громкий хохот в ближайших рядах. За ним его значок – подарок женского монастыря с Дона: на черном поле белая мертвая голова и надпись «Чаю воскресения мертвых». Уже одной этой наружности и обстановки довольно было, помимо его несомненной личной храбрости и умения распорядиться, чтобы создать ему славу незаурядного витязя, не говоря о том, что такими эффектами легче всего действовать на приезжие, аристократические, столичные военные кружки, искавшие поэзии и оригинальных картин. При более близком знакомстве нельзя было, конечно, не заметить, что покойный Яков Петрович был не прочь пустить пыль в глаза, сделать подчас из мухи слона, то есть пустую перестрелку превратить в жаркое дело, не жалеть снарядов и артиллерийских лошадей, заставляя при отступлении по вспаханному полю тащить пушки на отвозах и катать картечью в десяток чеченцев, дразнивших нас безвредными «пуканиями» из своих винтовок… Но это ничуть не уменьшало его достоинства как лихого кавалерийского генерала, умевшего поставить казаков на подобающую им роль самой полезной боевой конницы. В течение зимы с 1854 на 1855 год я имел случай сблизиться с ним, заслужить его расположение, убедиться, что он был к тому же человек разумный и себе на уме. После окончания войны в Азиатской Турции, где он оказал немало важных заслуг, новый главнокомандующий князь Барятинский назначил его атаманом всех донских полков на Кавказе, затем, как я уже упоминал, он был переведен в Вильну, в распоряжение генерал-губернатора Муравьева. В 1867 году я с ним встретился в последний раз в Петербурге, откуда он безо всякого назначения весьма недовольный возвратился на Дон, где и умер, кажется, в 1871–1872 годах.