«Шарик, Жучка! Ах ты, шельмец этакий!» – приласкивал собаку солдат с искреннейшим добродушием, очевидно, сосредоточивая на этой кудластой дворняжке потребность в привязанности, и совал ей кусок хлеба. И не было никакой возможности рассердиться на него, хотя из-за этих Шариков и выходили распекания и неприятности.

Приходили мы на место, откуда должна была начинаться рубка просеки. Часть пехоты с артиллерией выдвигалась вперед, занимать какую-нибудь опушку, рассыпала цепь и оставалась весь день для прикрытия работ; в обе стороны на поляны выдвигались казаки, затем остальные войска, составив ружья в козлы, брались за топоры, и по лесу раздавался стук тысячи топоров, треск валившихся деревьев, крики «берегись!», громкий говор, разводились сотни костров, дым густыми столбами носился кругом, раздражая глаза. Не пройдет часу, впереди начинается перестрелка, сначала редкая, одиночными выстрелами, потом чаще, чаще, вдруг затрещит, загудит, раздастся гул пушек, звуки рожков, гики чеченцев, «ура!»… То стихает, то опять усиливается, скачут адъютанты и ординарцы, несутся вдруг марш-маршем несколько сотен казаков с прыгающими по кочкам конными орудиями, происходит, одним словом, одна из тех военных сцен, которые волнуют, возбуждают нервы, рвут человека в бой, как звуки какого-нибудь страусовского вальса увлекают молодежь к танцу, когда ноги как бы электризуются и неудержимо готовы пуститься по зале…

И досада же брала меня в такие минуты, когда наш батальон был на рубке и вместо участия в бою приходилось сидеть у костра или похаживать взад и вперед около своей роты, понукая людей не развлекаться, делать свое дело, и наблюдать, чтобы были осторожнее и не задавило человека сваленным деревом – что иногда и случалось и доставляло ротному командиру немало неприятностей. Когда же нашему батальону была очередь находиться в прикрытии, милейший мои батальонер Б-ский был сам не свой, не скрывал предо мной своего смущения и совершенно терялся… Выходило же, однако, почти всякий раз, что не так страшен был черт, как его малюют, и чеченцы оказывались далеко ниже своей старой репутации отчаянных противников в лесу. Вели они в этот поход перестрелки как-то вяло, как будто для очистки совести, не особенно наседали и довольствовались тем, чтобы произвести у нас переполох, вызвать усиленную пальбу, подразнить нас. Случалось большей частью так, как я уже описывал в прежних главах. Много шуму, трескотни, издали могло казаться, что идет отчаянный горячий бой, люди валятся сотнями, а кончалось дело несколькими ранеными и то больше уже при нашем отступлении, когда чеченцы, перебегая из-за одного дерева к другому, сближались с нашей цепью и стреляли почти в упор или когда мы уже выходили совсем на поляну, и цепь наша оставляла опушку, которую они тотчас занимали. В этих случаях мы сейчас выдвигали артиллерию и картечью удаляли их назад в лес.