В последующие дни отряд двинулся, сжигая на пути аулы, хутора, истребляя громадное число всякого рода запасов; кукурузы, проса, сена оказывалось такое множество, что тут я только понял, как справедливо было название Чечни житницей горцев. При этом прорубались через все лежавшие по дороге леса просеки, уже описанным мною порядком. Подоспевшие к чеченцам подкрепления вели с нами беспрестанную перестрелку, пушки их выпускали десятки ядер без особого, впрочем, для нас вреда. Двигались мы по направлению к реке Гудермес, навстречу подходившему с Кумыкской плоскости отряду барона Николаи.

6 января поздно вечером, помню, услыхали мы сильную пушечную пальбу и ружейные залпы, встревожившие весь наш лагерь. Все были убеждены, что отряд барона Николаи подвергся ночной атаке и, вероятно, при движении в каком-нибудь тесном, пересеченном пространстве. Убеждение это еще более усилилось, когда вдруг, неожиданно, неприятель подкрался к ближайшему от нас лесу и начал стрелять по нашему лагерю из нескольких орудий, что заставило немедленно потушить все огни. Я уже говорил о ночных движениях, когда всякая мелочь принимает увеличенные размеры и воображение настраивается на тревожный лад, чуя большую опасность. То же нужно сказать и вообще о всяком ночном деле, когда невольно всему придаются преувеличенные размеры. Так и в этот раз всякому представилось, что происходит что-нибудь серьезное, что, вероятно, прибыли большие скопища горцев, остановившие слабейшую часть отряда, а остальные обстреливают нас, чтобы удержать от движения на помощь атакованным.

При первых выстрелах мы выскочили из палаток, а когда просвистели над нашими головами несколько ядер, мой бедный батальонер порядочно таки растерялся и стал ругать солдат и гнать их в палатки, особенно бранясь за то, что люди стали смеяться и отпускать разные шуточки по поводу неметкой стрельбы неприятельских пушкарей. Я поторопился вполголоса уговорить его перестать бранить солдат, которых приличнее ободрять в таких случаях, поддерживая в них такое похвальное безбоязненное отношение к ядрам, а не смущать их, выказывая боязнь. Он замолчал, но войдя со мной в палатку, не удержался от фразы, которая вполне характеризует человека, прослужившего, однако, тридцать лет в рядах армии.

– Ну, не варвары ли этот народ: в них стреляют ядрами, а они смеются. Дикари!

Я воспользовался своими хорошими отношениями к нему и высказал ему, не стесняясь, всю фальшь и неуместность его взгляда.

– Да-да, вы правы, – сказал он мне. – Ведь я говорил вам, что я вовсе не военный человек и никакой наклонности к этой службе не имею. Кончится война – подам в отставку.