– Алберт Артурович, ради Бога, скорее, барон ужасно сердится, что вас нет, и послал меня разыскать вас.

– О то, пусть себе сердится, а мы по ночам без проводника дорогу находим с трудом.

Нужно слышать тон, польский акцент и ударение речи Иедлинского, чтобы понять весь юмор и сарказм его слов, – на бумаге передать это почти невозможно.

Как только мы подъехали к переправе, барон Вревский уже отправился вперед, и мне стоило большого труда пробраться среди тысячи полусонных казаков, толкавших и ругавших меня безжалостно, не видя впотьмах офицера и сердясь на производящего беспорядок и лезущего вперед. Наконец, я таки добрался вперед и доложил, что Иедлинский присоединился и идет в арьергарде, а опоздал потому, что с трудом нашли дорогу.

Пройдя несколько верст редколесьем, мы втянулись в чащу: тропинка позволяла идти только в один конь, темень сделалась такая, что не по пословице «хоть глаза выколи», а буквально «выкалывай глаза», ибо ветви хлестали в лицо, царапали до крови; всяк старался закрывать глаза рукой от невидимой опасности, папах и фуражек было потеряно немало… Наконец, все сошли с коней, двигаться уже не было никакой возможности, отряд очутился как бы в темнице. Барон Вревский сердился, выходил из себя, грозил проводнику виселицей, но все это, конечно, ни к чему не вело; пробовали зажигать спички, но направо, и налево, и впереди оказывалась непролазная чаща орешника, спички тухли и становилось еще мрачнее… Пришлось решиться стоять и ждать рассвета, до которого оставалось менее двух часов.

Проводник наш, приятель мой Саид был не только вне всяких подозрений в измене или умышленном выборе безпроездного пути, но даже скорбел и беспокоился за неудачу не менее нас: ведь всякому было понятно, что появись теперь каких-нибудь три-четыре десятка чеченских джигитов и гикни с двух сторон на сонных казаков, растянувшихся в один конь на расстоянии трех-четырех верст, произошла бы неминуемая паника, суматоха и кровавая катастрофа с немалыми бесплодными жертвами… А появления их можно было ожидать весьма легко: у чеченцев были тоже свои лазутчики и повернее наших, да и без того мы с вечера могли быть случайно замечены и скрытно наблюдаемы двумя-тремя человеками, которые поспешили бы дать знать своим о ловушке, в какую мы попались благодаря непроницаемому мраку и вполне понятной ошибке проводника. Признаюсь, мы таки не без тревоги ожидали рассвета и не без желчи критиковали ночные движения, совершаемые на основании расчетов по циркульному измерению карты. Такие соображения и расчеты могут оказаться ошибочными даже на шоссейных дорогах, не говоря о грунтовых, где неожиданное препятствие ночью отнимет времени больше, чем требовалось на полперехода; в таких же местах, какие представляют азиатские военные театры, вблизи такого предприимчивого, прирожденного и воспитанного партизана, каковы азиатские племена, расчеты по картам могут повести к крайне плачевным результатами. Барон Ипполит Александрович, измеряя циркулем на карте расстояние, при мне говорил Арцу и Саиду: «Выходит никак не более 20–25 верст: для кавалерии, как бы тихо ни двигаться, пять часов за глаза довольно, значит, мы, выступив в восемь, подойдем к месту часу во втором и будем иметь еще до рассвета часа два в запасе для отдыха, для других распоряжений. А?». Но вопрос предлагался в таком тоне, что милейший Арцу, если и не разделял взгляда, оспаривать не решался, а как-то не выражал вполне ни да, ни нет, да, пожалуй, и не сумел бы вполне убедительно доказать противное.