После этого совещания был еще приглашен управлявший покорными чеченцами подполковник Белик и опять Саид и Арцу. Повторилась та же сцена. Белик стал что-то приводить не в пользу верности расчета барона, но в тоне, с каким он говорил, и в самой форме его речи было всегда несколько грубости или грубой откровенности, что не могло нравиться генералу, мало еще знавшему Белика, и потому его возражения вызвали раздражение и не убедили, а как бы еще более утвердили барона в его предположениях. Все это происходило поздно ночью, и когда Белик с чеченцами ушли, я получил окончательное приказание сейчас писать бумаги начальникам колонн о предстоявшем на другой день движении, и только запечатав и отправив их с нарочным, барон ушел спать и отпустил меня.

Возвращаюсь, однако, к нашему критическому положению в лесу. Держа в поводу лошадей, сидели мы на земле, покуривая папироски, вполголоса занимались критикой распоряжений начальства – мы, то есть кружок людей, служивших при бароне Врангеле и все еще остававшихся под грустным впечатлением разлуки с ним: адъютанты его Зазулевский и Палибин, инженерный офицер Шлыков и я; с бароном же Вревским из Владикавказа прибыл один только адъютант его Нурид, добрейший, бесхитростный малый, отличный товарищ, с которым я весьма скоро вполне сблизился. На нас двоих барон почти исключительно налегал, не давая нам отдыха: поезжайте, передайте, посмотрите и т. д.

Стало светать. Саид сейчас же пошел на рекогносцировку. И что же оказалось? Не больше каких-нибудь пятнадцати или двадцати сажен правее шла дорога, по которой мы должны были идти, а попали мы на какую-то едва заметную лесную тропинку левее, да и на этой тропинке стоило пробраться еще только с полверсты, и мы были бы на чистой обширной полянке, с которой Саид уже и впотьмах нашел бы дорогу. И досадно, и смешно. Однако нечего делать, нужно торопиться – до места, где предполагалось застать чеченцев, приехавших с арбами для сбора сена, оставалось еще верст десять, или часа полтора ходу. Но тут встретилось вдруг новое препятствие: барон Ипполит Александрович заснул, и бедный Нурид напрасно употреблял все усилия разбудить и поднять его. Мы приписывали такой крепкий сон крайнему утомлению: толчки при поднимании, крики над самым ухом – ничего не помогало. Бились не меньше часа, пока, наконец, барон окончательно поднялся, и мы тронулись.

Солнце уже взошло, и день предвиделся весьма жаркий, как и накануне. Двигались мы торопливым шагом, почти рысью, однако движения своего уже скрыть не могли, и когда выехали на ту обширную поляну, на которой надеялись застать сотни занятых уборкой сена чеченцев, мы нашли ее пустой, кое-где виднелись брошенные арбы без быков, едва успели захватить человек двух, уже особенно беспечных. Зато в ближайшем к поляне орешнике уже мелькали и конные, и пешие люди, приготовившиеся к драке. Весь отряд наш состоял из двадцати шести сотен кавалерии при шести конных орудиях и десяти ракетных станках – всего менее трех тысяч человек казаков донских и кавказских да осетинских милиционеров из Владикавказского округа. Барон Вревский остановил отряд на поляне и разделил его на три колонны: правую с командиром первого Сунженского полка подполковником Балугьянским, при котором три сотни осетин с их приставом майором графом Симоничем – для обхода орешника с одной стороны; левую под начальством командира второго Сунженского полка подполковника Федюшкина – для действия с другой стороны, с тем чтобы охватить лес, истребить или парализовать сосредоточившегося там неприятеля и проникнуть на следующую поляну, куда чеченцы, вероятно, успели перегнать свой скот и рабочих. Центральная же колонна, при которой оставался генерал, должна была демонстрировать, подвигаясь медленно к лесу и служа резервом для двух других.