П. М. Якобсон говорит, что надо во избежание новых недоразумений указать, что Станиславский совсем в книге не теоретизирует. Вопрос о теории надо ставить в двух плоскостях: 1) теория театра как наука – этим Станиславский не занимается и 2) теория актерской игры и режиссуры – этому посвящено очень многое в книге, но тут он отнюдь не беспомощен. Книга Станиславского ценна и для науки – тем, что открывает новые стороны в театральном предмете. И в этом ее исключительное значение, непохожесть на всякие другие мемуары.

Л. Я. Гуревич указывает следующее: Н. Д. Волков говорил, что Станиславский напишет как бы некоторую грамматику. Он не напишет свою систему в такой сухой форме. Однако как факт надо сообщить, что такая книга частично им написана. Способ изложения, действительно, не грамматика. Он долго искал нужный способ изложения, теперь он найден.

В. Г. Сахновский считает, что главное в книге – наведение внимания читателя на ту жизнь, которую Станиславский выдумал. <…> Станиславский всю жизнь делает предметом художественного наблюдения. Вся его внутренняя установка на жизнь не совпадала с той логикой, какая в нем самом ставила себе известные задачи. Сама книга как бы роман, как у Руссо „Новая Элоиза“[821]. Он пишет не мемуары, а о жизни, и потому и не говорит о вопросах общественности»[822].

Другими словами, Сахновский настаивает на лиричности, почти исповедальности работы Станиславского, одновременно разводя понятия «жизни» и «общественности», кажется, отказывая последней в органичности ее присутствия в частном человеческом бытии. Но что такое «общественность», понималось по-разному.

Стоит сравнить с тем, как на исходе 1920‐х писал о феномене «общественности» автор Художественного театра, 30-летний литератор Ю. К. Олеша:

«Когда ныне говорят „общественность“, то под этим словом разумеют профсоюзы, газеты, пролетарские организации, – словом, разумеют – пролетариат, правящий класс, потому что иная общественность в пролетарском государстве влиятельной быть не может.

Между тем, помимо вышеуказанной общественности, параллельно, рядом существует общественность, с которой не считаются, но которая слагается из мнений и взглядов того огромного количества людей, которые, не имея права голоса в управлении и регулировании общей необходимости, продолжают участвовать в жизни страны тем, что работают в государственных предприятиях, на строительстве, всюду.

Эта общественность никем не регулируется, она живет по каким-то внутренним законам, возникающим помимо профсоюзов, газет и т. п., – и видоизменяется, и дышит чуть ли не в зависимости от устойчивости цен на свободном рынке, – без внутреннего сговора она покоится на пружинах, очень могучих и всеми ощущаемых, и эти пружины приходят в действие сами по себе, хотя никто не стоит у рычага, чтобы нажимать его, – даже неизвестно где и в чем заключен рычаг»[823].