Как нередко бывает, энергия яркого художественного явления провоцирует, давая воспринимающим толчок к додумыванию собственных важных мыслей. И Сахновский говорит, что именно он чувствует в переделках классических произведений, так смущающих, раздражающих литературоведов – режиссерский «зов новой пьесы»: «Театр дает страстный зов к новой пьесе. Это делает мейерхольдовский театр. Зовут пьесу. Не то, что авторы пишут пьесу, а зовут пьесу». И дальше Сахновский совершает резкий переход от размышлений по поводу собственно грибоедовской пьесы в мейерхольдовской постановке к сугубо технологическим условиям рождения нового в театре, по-домашнему называя кулисы и падуги: «…сейчас пьеса не может родиться непосредственно из человеческой головы, и она никогда так не рождалась, а всегда в зависимости от того, как в театре уничтожали то боковички, то подзоры <…> Неожиданный, необычайный ход театра сдвигает <…> то, что мешает проявлению новой формы <…> Мейерхольд как-то фантастически разметал сцену…»[851]

Волков напоминает собравшимся, что за десять лет Мейерхольд поставил пять классических пьес и в них можно ощутить миросозерцание режиссера. При этом Волков видит тесную связь «Горя уму» не с «Ревизором», как полагают многие, а – с «Лесом», в котором в мире обывателей задыхалась, подобно одиночке Чацкому, героиня. Он замечает, что «лицо русской комедии отнюдь не благодушно, а страшно», она говорит о судьбе «задыхающегося в косном быту <…> живого человека». Волков полагает, что Мейерхольд создал спектакль о страшной русской жизни и определяет его жанр как лирическую сатиру[852].

Мейерхольд отсутствует на начале диспута и появляется позже (вместе с З. Н. Райх[853]). Режиссер заявляет, что Гофман делил человечество на людей и музыкантов и Пиксанов никакой музыкант, не слышащий музыку жизни. Неожиданно вспоминает Ленина, будто бы любящего Лермонтова, и Крупскую. Из зала ему иронически предлагают апеллировать еще и к Рыкову. Мейерхольд срывается, выкрикнув в публику: «Такие тупые люди, как Пиксанов…»[854]

Председательствующий (Бахрушин) делает ему замечание, и взбешенный Мейерхольд покидает сначала сцену, потом и зал.

Один из сотрудников Литературной секции ГАХН, Б. В. Горнунг, присутствовавший на обсуждении, записывал в дневнике: «…заседание кончили раньше из‐за диспута о „Горе уму“. <…> Всем нам хотелось выступать, т. к. мы предвидели позицию Пиксанова, но потом решили, что не стоит, т. к. очень много официальных лиц и все равно дали бы по 3 минуты.

Доклад Пиксанова был верхом подлости и издевательства. Содокладчик (кажется, Тихонович) был приличнее, но так же глуп. Потом выступали члены Теасекции (в общем, сочувственно), но возражали Пикс[ано]ву бледно и деликатно.