Премьера «Горя уму» проходит 12 марта, а спустя неделю Театральная секция ГАХН организовывает ее обсуждение (под председательством А. А. Бахрушина), на которое соберется рекордное количество заинтересованных участников: свыше трехсот человек. Общественный интерес провоцируют, безусловно, не литературо– и театроведческие доклады, а сам спектакль, ставший шумным театральным событием.

Конечно, приглашен Мейерхольд.

Публичный диспут в стенах ГАХН начинает Пиксанов. Педантичный и консервативный литературовед не может отнестись к вольному переиначиванию грибоедовской комедии иначе, чем с возмущением, не может оценить новые смыслы театральной интерпретации классического текста[848]. Предваряя выступление, напоминает, что он не театровед и критик, а просто зритель, и обещает говорить не о Грибоедове, а лишь о Мейерхольде. Тем не менее Пиксанов сопоставляет постановку с комедией, сообщая, что был готов к режиссерским вольностям, так как «сценическая история „Горя от ума“ есть история столетнего извращения этого текста», но все же поражен увиденным. Оратор оценивает режиссерскую работу резко до грубости, называя спектакль «стряпней», Фамусова, которого играл Ильинский, – «плюгавой фигурой», а Чацкого в исполнении Гарина – «какой-то неврастенической глистой». Находит, что Софья «перенасыщена сексуальностью», гиперболична, чрезмерна, она довлеет в спектакле; возмущен тем, что постановка наполнена бессмысленными трюками, разламывающими действие. И заключает оскорбительным для режиссера заявлением, что ключевую антитезу крепостничества и декабризма театр Мейерхольда «разработал по схемам новейшего упрощенчества провинциального клубного театра»[849].

В прениях участвуют сотрудники Теасекции.

Марков задается вопросом: зачем в 1928 году режиссер обращается к этой пьесе. Критик отмечает «перевод фамусовского мира в гораздо более низкую мещанскую среду» и видит новизну прочтения старой пьесы в углублении драмы Чацкого, представленного Мейерхольдом как «трагикомическая фигура больного и замечательного идеалиста, который терпит крушение в жизни». Эти идеалисты, «печальные, трагикомические, скорбные чудесными тенями прошли по русской жизни. Куда им было идти? С этой своей музыкальной настроенностью, мечтательностью…»[850]. И неожиданно упрекает Мейерхольда в том, что он «очень робок», когда воплощает свою новую мысль о России.

Сахновский начинает с того, что будет говорить о спектакле с «чисто театральной точки зрения». Высоко оценивает его художественный образ: «…какие-то ледяные осколки, за которыми видна Москва и одинокая фигура, которая подошла к роялю… Да зачем же тогда театр, если не это надо делать?» Сахновский полагает, что Мейерхольд «сочинил пьесу о трагической судьбе какого-то тревожного человека» и сумел показать, как «из глубин Чацкого подымается молчаливое бунтарство».