Я думаю, что пройдут еще года и без такой остроты чувств будут вспоминать ушедшего, но тем не менее вот такое отношение Николая Ефимовича заставит память о нем как о театральном критике очень крепко и сильно держаться. И я здесь как представитель Художественного театра должен сказать, что мы гордимся тем, что эти первые воспоминания о нем будут произнесены здесь, в стенах этого театра.

[К. С.] Станиславский. Мы давнишние знакомые с милым покойным Николаем Ефимовичем, но сравнительно очень недавние друзья. История нашего знакомства – это хорошая иллюстрация тех неестественных отношений, которые создавались или создаются всегда между артистом и критиком, причем в данном случае это иллюстрирует неправоту отношения артиста к критику.

Я помню Николая Ефимовича еще гимназистом, потом студентом. Он жил над квартирой Комиссаржевского[1167], отца Веры Федоровны Комиссаржевской[1168], у которого я постоянно брал уроки пения. И вот почти каждый день, являясь на урок, я встречал Николая Ефимовича, который торопливо выходил из двери или спускался по лестнице, для того чтобы спешить куда-то в театр. Потом прошло время, я был уже артистом, выступал в спектаклях, считал себя знаменитым актером, гением, а он из милого гимназиста превратился в симпатичного студента. И тут он сразу в моих глазах стал перерождаться.

Это перерождение, актеры знают, оно происходит после первой неблагоприятной критики. И вот он стал становиться для меня все чернее, все злее, все несправедливее, каждая его рецензия это именно против меня было написана, я чувствовал, как он ночь сидел и писал, чтобы именно мне во что бы то ни стало сделать какую-то ужасную неприятность. И все, что он говорил, я знал, что это он лишь выдумал, что быть этого не может, во мне росло такое чувство, что мне даже дарили какие-то картинки со злыми лицами, что вот, дескать, кто это написал, и в соответствии с этим это был мой личный враг. Мне стыдно признаться, но в такие минуты хочется признаваться и открываться. Когда вспоминаешь этого добрейшего, этого милейшего, этого нежнейшего человека, просто нельзя себе представить, что у меня были – правда, секунды, может быть, одна минута, – мне стыдно признаться в этом, – когда я брал пистолет, чтобы идти с ним объясняться.

Театральные взаимоотношения могут видоизменять людей. До чего они могут делать человека несправедливым, какие очки, какое кривое зеркало они создают, когда вопрос касается маленького актерского самолюбия!

Прошло много лет. Я стал умнее. Многое из того, что говорил Николай Ефимович, я уже познал на практике. Я должен был прислушиваться к нему – он заставил меня прислушиваться, потому что актер, конечно, инстинктивно ищет то лицо, которое может отражать его искусство. Тем больнее стало мне читать его критики, тем строже он мне казался, тем еще брюнетистее он представлялся мне в моем воображении. По мере того, как я читал, – а он заставлял меня читать свои критики! – по мере этого я видел себя не в настоящем, конечно, а в прошлом.