Когда жизнь в деревне перестала быть дачной или комфортабельной, это не только не смущало его, но вызывало еще большую энергию. Он хлопотал по хозяйству, доставал провизию, ставил самовары, колол лучины, собирал для самоваров шишки в качестве угля, подметал веником пол в доме. Вижу его: сидит на корточках и изо всех сил раздувает самовар – и держит в одной руке перо, а в другой какую-то рукопись.

И еще вспоминаю в том же Алексине: бежит по лесу, неся из студийной коммуны обеими руками горшочек с супом для заболевшей Надежды Александровны, торопится, спотыкается, скользит. Я еле поспеваю за ним и умиляюсь, и любуюсь на его чудесное в эту минуту лицо – как раз садилось солнце необыкновенно хорошо, и вся его фигура была освещена красным закатом… Он торопился, но не мог отвести от солнца сиявших глаз и радостно жмурился. А я не мог оторвать глаз от всей его фигуры, от его блаженно улыбавшегося лица. Он так засмотрелся на солнце, что налетел с горшочком на дерево, суп выплеснулся через края. Он сконфузился и продолжал бежать дальше, уже не глядя на солнце.

С этой крепкой любовью к жизни он стойко и крепко стоял на земле, несмотря на усталость в последние годы. Уже плохо работало сердце, болела левая рука, с каждым годом все больше сутулилась спина – но все же так же радовались его глаза всей жизни. Солнцу, небу, земле. Все такими же бодрыми и легкими шагами ходил он по земле. Пусть и земля будет ему легка.

[А. И.] Южин[1173]. Мы все хорошо помним Николая Ефимовича, последние годы его жизни, все мы очень остро пережили тот отрыв от нашей души, который вызван был его уходом. Но вот мне хотелось бы поделиться с вами теми моими впечатлениями далекой молодости, когда я впервые познакомился с этим милым мальчиком, с этим восторженным театралом, у которого сцена была не только второю жизнью, но была первой жизнью, а затем вторая жизнь его была та жизнь, которая окружает каждого человека.

Помню как раз, еще в начале [18]90‐х годов ко мне в театр пришел вместе с кем-то из моих знакомых по делу драматургии, с каким-то драматургом, молоденький человек, красивый, бледный, с лихорадочно горящими щеками и с бороденкой, которая не представляла ничего общего с его потом библейской громадной бородой. Мы познакомились. Мне очень часто приходилось сталкиваться с молодыми людьми, которые приходили ко мне в уборную. Но здесь почему-то меня к этому милому мальчику необычайно потянуло. Я не помню, какой шел спектакль в Малом театре. Помню только, что это был один из спектаклей классического репертуара. Кажется, играли Мария Николаевна Ермолова[1174], Федотова[1175]. Это была не то «Мария Стюарт»[1176], не то «Арий и Мессалина»[1177] – что-то классического или постановочного плана. И вот этот драматург, которого я не припоминаю, привел ко мне Николая Ефимовича, лицо которого я вижу, и сказал: «Вот это будущий хороший драматург, потому что так чувствовать сцену, так чувствовать драматический репертуар, так откликаться на то, что в публику идет со сцены, это ему даром не пройдет». Он засмеялся и ушел. Приведенный им молоденький человек поболтался несколько времени у меня и ушел.