[В. И.] Качалов. И мне хочется поделиться хоть какими-нибудь немногими словами об Николае Ефимовиче… Я знаю, что не сумею – не хватит слов и уменья – рассказать обо всей моей любви к нему, о моей умиленности и благодарности ему за все дорогое, большое, что он вносил в мою жизнь, живя и общаясь со мной многие годы.

На одной черте его образа я немножко остановлюсь. Попытаюсь о ней рассказать.

Была в его личности, вообще очень цельной и гармонической, одна такая черта, которая меня особенно пленяла, которую я сейчас так живо ощущаю, как будто она и сейчас продолжает излучаться от него. Это его кротость. Особенная. Совсем необычная. Непередаваемая для тех, кто мало его знал. Трудно передаваемая. Я почти уверен, что бессилен дать вам ее почувствовать. Но хочется о ней сказать. Из той же благодарности хочется остановиться на ней. Из благодарности, потому что она и сейчас помогает мне жить. Ощущение именно этой его кротости помогает жить. И мне кажется, эту черту не все и не часто отмечали в нем, а для меня она делается с каждым днем все более и более дорогой.

Его кротость не была философией, не шла от ума, не была какой-нибудь «точкой зрения», и не знаю, из каких элементов она рождалась и чем питалась, делаясь с каждым днем все ярче и выразительнее. Я не знаю. Но с ней ему было радостно и легко жить, от нее разливалась радость на окружающих, даже, может быть, тогда, когда они ее как будто и не сознавали. Но незаметно для себя заражались тихим светом от нее, бодростью, какой-то душевной мягкостью, легкостью, ясностью. Умиротворением. И не исходила его кротость от покорности или непротивления. Нет, он был очень активен. Он совсем не был «божьей коровкой». Он бывал гневен. Но светло, ясно гневен. И успокаивался не вдруг. Но именно ясно успокаивался, преодолевши свой гнев, найдя в себе силы победить и примириться с тем, что его гнев возбуждало.

Скорее, его кротость исходила из большого терпения. Но опять-таки – из какого терпения? Не мрачного, не мучительного, безнадежного, со стиснутыми зубами или с закрытыми глазами, а какого-то ясного, верящего, благостного терпения, настойчиво ожидающего впереди света и разрешения, с глазами открытыми и говорившими: потерпим еще немножко, еще немножко потерпим и будет хорошо. Не может не быть хорошо человеку на земле, потому что все-таки – как прекрасна жизнь. И стоит потерпеть, хорошо потерпеть, достойно потерпеть.

Вот, по-моему, чем главным образом питалась его кротость, – это его любовь к жизни. Приятие жизни. Любовь к жизни как к факту, любовь к самому процессу жизни. Даже больше: влюбленность в жизнь. Но опять-таки не бурная, не жадная, не самосжигающая и никого не обижающая, а все та же кроткая, тихая, но упорная и терпеливая. Благословляющая любовь к жизни. Любовь, всегда находящая себе оправдание в том, что – сколько же хорошего на свете, как хорошо, несмотря на все – жить. Жить, дышать, общаться с Богом, с природой, с людьми.