От этого дня до его безвременной кончины прошло почти 30 лет. Я помню <его> по десятилетиям: в начале – безумно восторженным поклонником того, что появлялось на сцене Малого театра. Он был его постоянным посетителем. Я помню также, что как ни придешь к Марии Николаевне Ермоловой, он так и смотрит на нее жадными влюбленными глазами, в которых нет ничего такого, что могла вызывать эта красавица, известная артистка в молодом человеке, – это было какое-то обоготворение ее духовного, артистического существа. Не было ее бенефиса, когда бы фигура Эфроса не застилала бы собою целый ряд фигур. От него нельзя было отвести глаз. Чувствовалось, что это его собственный, его подлинный бенефис. Ему казалось, что все то, что приносит Ермоловой в смысле дара ея гению, ея громадному духовному подъему, что все это, точно часть, принадлежит ему. Он расплывался своею бесконечно милой улыбкой при каждом удачном выражении, характеризующем ее дарование, при каждом взрыве восторга, который слышался из зрительного зала. Неудивительно, конечно, что такая отзывчивость в этом человеке проявилась относительно одного из крупнейших, если не одного из самых крупных явлений современной сцены. Но я замечал, внимательно следя за ним, уже будучи близко с ним знакомым, целый ряд и литературных, и художественных интересов. Я замечал в нем и другое. Как бы мало ни была аккредитована данная артистическая сила, если только в ея сценической работе замечались какие-нибудь данные, которые могли бы на вас навеять мысль, что эта сценическая природа что-нибудь обещает, во что-нибудь может вылиться, – я почти не встречал человека, который бы с большею чуткостью умел понять это и утверждать это… То, чем поделился сейчас с нами Василий Иванович относительно его отношения к молодым нашим студийцам, – это самое в нем жило.

Вы знаете все, конечно, наблюдали, как в самых разнообразных женщинах, хороших и дурных, молодых и старых, есть какое-то необычайно теплое, неодолимое влечение к маленьким детям – одного года, двух-трех лет. Какой бы ни был ребенок, будь это изящный красивый мальчик или будь это некрасивый замарашка, в женщинах всех качеств, душевных и телесных, я замечал какую-то необычайную любовь к детям, любовь только потому, что это ребенок. В этом чувстве невольно сказывается вера женщины в то, что из этого маленького зародыша вырастет когда-нибудь крупный работник, деятель, большой человек. Они точно верят, что каждый мальчишка, которого они тетешкают на коленях, что в нем-то и будет тот просвет для человечества, которого они все – сознательно или бессознательно – ждут.