Больше всего я умилялся им в этой его кроткой любви к жизни, когда мы живали вместе в деревне. Тут он весь сияние, весь – беспрерывная улыбка. В городе, в сутолоке, заваленный делами, часто окруженный неприятными ему людьми, он иногда хмурился, даже раздражался, очень уставал даже и тогда, когда жизнь была и более легкой. В деревне он весь оживал, какая-то детская резвость пробуждалась в нем. Ему не хватало часов в дне, чтобы нарадоваться на жизнь. Он вставал всегда раньше всех и бежал в поле, в лес, на реку. И ложился спать последним, засыпая всегда в одну минуту. Он не был в деревне только созерцателем, поэтом или философом, или только отдыхающим дачником-горожанином, и не был типичным деревенским жителем, хозяином, что ли, а на все и всячески откликался душой и телом, все радости деревни вмещал в себе.

Он где-то пропадал один, и счастливый возвращался с какими-то необыкновенными грибами или ягодами, или букетом полевых цветов «для Надюши»[1172], иногда весь вымокший под дождем, или где-то провалившийся в ручей, или увязнувший в болоте. А то вдвоем с Надеждой Александровной закатывались куда-нибудь на большую прогулку и часто возвращались поздно ночью, иногда оба сконфуженные, потому что сбивались с дороги в горячих отвлеченных спорах. Оба плохо видели и куда-то проваливались в воду или попадали в какие-то непроходимые чащи или дебри.

В разное время мы живали с ним в деревне, живали и в просторных помещичьих усадьбах, живали, помню, и в тесных крестьянских избах, и в заброшенных, мало приспособленных для жилья чьих-то брошенных домах, как последнее лето в Алексине. И везде всегда было ему хорошо.

И нельзя сказать, чтобы он только рыскал по лесам и носился по полям. Нет, он любил бывать с людьми, и особенно с детьми, которых он умел любить и которые обожали его. Когда, бывало, мы живали в благоустроенных усадьбах, он запальчиво и темпераментно играл с детьми в крокет. И так же по-детски серьезно и всецело отдавался игре, всякой забаве и шутке. Рисовал ребусы, изощрялся в шарадах, эпиграммах и всяких юмористических стихах. Совершенно исключительно любили и тянулись к нему дети – и свои, близкие к своему дяде Коле, и совсем чужие, крестьянские, которые, бывало, издали кричали: «Вон Смирнов идет, Смирнов!» – и неслись к нему навстречу.

И всякая молодежь его обожала. Как раз последнее лето я проводил с ним в обществе студийцев Малого театра. Он входил вплотную во все их интересы – личные, артистические и даже хозяйственные, был их настоящим другом.

Был в нем неистощимый родник тихой, нешумной, но радостной энергии. Он успевал и что-то писать, и проглатывал толстые журналы, бегал в город или на станцию за почтой, получал и отсылал корректуры, получал газеты и с жадностью набрасывался на них: тишина, душевный покой и созерцание уживались в нем с громадным интересом к современности, к мировой жизни, и пульс журналиста не утихая бился в нем.