– Что это у вас, Каверин? —

– Николай Ефимович, это ларец. —

– Погодите выходить, я вам принесу другой. Это не ларец. —

И Николай Ефимович побежал вниз по лестнице, в потемках спотыкаясь о корни сосен, – театр стоял в сосновом бору, – и через две-три минуты он возвратился с какой-то золоченой коробкой Надежды Александровны, говоря:

– Бросьте эту гадость. Выходите с этим.

И я пошел с этой вещью на сцену.

Для Николая Ефимовича в театре все было праздник. Даже то самое маленькое, что мы делали, и из чего, может быть, ничего потом не могло выйти, Николая Ефимовича волновало с самого начала. Когда в первый раз пришлось играть этой молодежи «Коварство и любовь», для него это было праздником, потому что по его вкусам Шиллер – это прекрасно, лучше Шиллера нет ничего, Шиллера, по его мнению, нужно было играть. И с того времени, как поставили Шиллера, он ходил довольный.

Я не позволю себе обсуждать, как шел спектакль. Вы сами понимаете, как он шел в это время… Но он волновался и сам вышел к публике, и сказал вступительное слово. Он говорил его с восторгом, с энтузиазмом, волнуясь от счастья, что он говорит о Шиллере. Он говорил свое, эфросовское слово, свои, эфросовские фразы.

Больше того, с Николаем Ефимовичем в этом театре произошел такой случай – это интересно и для тех, кто будет писать его биографию. На этой сцене он получил свое актерское крещение. Пришлось там и ему играть на этой сцене. Произошло это таким образом. Должна была идти «Чародейка»[1197], которую очень любила публика. Вместе с нами в этом сезоне там были и Надежда Александровна, и Вера Николаевна Пашенная[1198], которые в «Чародейке» играют большие роли. Спектакль был слажен. Но у нас не хватало народу для массовой сцены первого акта. Мы пригласили любителей, им не понравилось, что надо играть маленькие роли, а спектакль стоял в афише, и мы должны были играть. Были приняты меры в том отношении, что все по нескольку раз перегримировывались. Но все равно народу не хватает. Мы сидим в театре в томительном напряженном состоянии, не зная, что нам делать. Тогда смело <предлагает выход из положения> Надежда Александровна. Она говорит:

– Да Эфрос же есть. Пусть играет.

И мы обратились к Николаю Ефимовичу с волнением, смехом, радостью и неловкостью:

– Николай Ефимович, правда, Вы можете?

– Могу. А много говорить?

– Нет, немного. Три фразы.

– Дайте их сюда.

Начинается репетиция. На репетиции оказалось, что он из трех фраз может сказать только одну вследствие особенностей дикции его, которая делается сейчас в воспоминании такой дорогой, всем памятной. Режиссер спектакля, Вера Николаевна Пашенная, решила, что, раз спектакль связан с именем Малого театра, с дикцией шутить нельзя. У Эфроса зачеркнули две фразы, оставили одну. Надели на него лапти, узкую рубаху, к его европейской бородке подклеили куски из (пропуск в стенограмме. – В. Г.), чтобы она приняла русский деревенский вид. Он добросовестно сидел на репетиции и просил повторять ее, потому что знал, что от его коротенькой фразы зависит многое остальное. На спектакле потом он скрылся в кусты, потому что публика знала его очень хорошо, и нам всем было очень неловко, что он находится на сцене. И только потому, что нам нельзя было обойтись без этой одной фразы, пришлось пойти на то, чтобы он был на сцене. Фразу, которую пришлось ему по случайному совпадению говорить на сцене, он потом часто цитировал нам. Эта фраза была: «Эх, вы, вольница!»