Я думаю, что от этого вопроса о театральной критике он вообще перешел к вопросу о театре, к науке о театре потому, что в последние пять лет он, конечно, подытоживал все то, над чем работал раньше. Он подводил какую-то строгую методологическую основу, строго научную базу под то, что ему только теоретически мыслилось и что он раньше не утверждал в ряде исследований. Эти научные работы для него были нужными, по существу, для того, чтобы обосновать свое понимание театральной критики. В конце концов, та любовь к актеру, которая была у Николая Ефимовича, о которой нужно говорить и о которой нужно вспоминать, была, по существу, суровою любовью. Ведь когда мы говорим о нежности Николая Ефимовича, о том, что он очень любил людей, очень любил театр, нужно вспомнить все-таки и о том, что он эту любовь не очень расточительно дарил. Чтобы получить его любовь, нужно было проникнуть через ту его не внешнюю даже, но и одновременно внутреннюю суровость, суровость очень большой чистоты, которая была у Николая Ефимовича, и потому, конечно, вся манера его театральной критики, вся манера его очень строгого подхода становится в какой-то мере канонической и обязательной для театральной критики вообще. То, что Николай Ефимович видел в актере, это было, конечно, его единственное, то, что существует только для этого актера.

И то, против чего особенно боролся Николай Ефимович, – это против измены самому себе. Он не то чтобы «не принимал» левых театров (я помню, что, когда мы были с ним на представлении «Великодушного рогоносца»[1187], он этого органически не принимал), – но он отказывался об этом говорить. Это было вне его восприятия искусства. Это было вне его восприятия театра. Но тогда, когда он говорил о том театре, который он воспринимал, для него самое важное было – верность этого театра тем началам, которые в нем были заложены. Всякая измена этому началу была самым враждебным Николаю Ефимовичу делом. Это было понимание традиций и понимание академизма в самом верном и основном смысле. Конечно, это было понимание академизма как вольного творчества на основе твердых традиций. И всякую измену этому вольному творчеству он никогда не прощал, по существу говоря.

Так вот, та проблема театральной критики, которая его очень занимала в последние пять лет. И то, как он воспринимал театр в его конкретности, в его действительности, как он воспринимал театр в течение всех долгих лет, когда он был театральным критиком, это свое восприятие он перенес на прошлое театра. Тот метод, которым он работал в истории театра, был, конечно, метод описательно-биографический. Он ставил себя свидетелем того театра, который был отделен от нас многими десятилетиями. Это был особый момент творчества. Это была не только наука, это было в какой-то мере искусство, – это было не только точное воскрешение прошлого.