Я помню одно заседание, на котором Андрей Белый[1185] и Вячеслав Иванов[1186] горячо спорили о том, каким должен быть театральный университет, а потом, так как они были глубоко убеждены, что каждый из них является противником, то и театральный университет есть вещь совершенно непригодная.

Рассматривался вопрос о рабоче-крестьянском театре, возникал вопрос о постройке нового театра. Я помню, что, когда Николай Ефимович пришел в ТЕО в большой зал, где за большим столом происходили заседания, он застал массу проблем, бездну вопросов, которые обсуждались, но которые трудно было провести в жизнь, и надо было устроить как-то так, чтобы все их ввести в одно определенное русло. Вот первый день, когда он стал серьезно заниматься в ТЕО, это было начало[м] концентрации всего того, что говорилось о преобразованиях театра. Это было стремление в конце концов зафиксировать, закрепить и как-то определенно конкретизировать то, что для всех представлялось очень большой, очень желанной проблемою, но которую воплотить было никак нельзя. И в этом было совершенно особое место Николая Ефимовича в Театральном отделе, которое потом помогло ему организовать Театральную секцию Академии Художественных наук.

Он сразу от очень большого вопроса перешел к очень маленькому. Сперва это показалось делом очень нехорошим для Академии и ея Театрального отдела, потому что мы думали, что, работая во всероссийском масштабе, мы должны решать все вопросы, по крайней мере, в пределах всей России минимально. Но было бы хорошо, если бы мы решили все вопросы применительно к театру и для всей Европы.

Таким образом Николай Ефимович стал на очень определенную, конкретную почву, и отсюда пошла вся та научная работа, которая развивалась около Театрального отдела. Для Николая же Ефимовича эти последние пять лет были очень существенны. Он сам мне рассказывал о том, что эти пять лет были для него годами испытаний, годами какого-то перелома в работе и перемены взглядов на театр, даже применительно к той проблеме театральной критики, о которой здесь говорили и Василий Иванович, и Константин Сергеевич.

Конечно, для Николая Ефимовича театральная критика была одним из самых существенных <дел>, что он делал в жизни, что его наиболее реально связывало с театром, и однако в последние пять лет он именно от этой задачи отходил все более и более. Его стали интересовать теоретические вопросы. Его стали интересовать методологические проблемы театральной науки и вообще истории театра, очень опять-таки конкретно и очень реально. Он мне рассказывал о том, что вся театральная критика для него сейчас представляется очень двойственной проблемой, потому что, с одной стороны, это, конечно, то дело, которое наиболее ранит актера, а с другой стороны, это то дело, которое, по существу, является мужеством говорить правду. И вот это мужество говорить правду не всегда, как он говорил, по поводу чего мы с ним много спорили, не всегда сочетается с таким же уменьем воспринимать правду со стороны актера. Это было для него очень большим и сложным вопросом, очень конкретным и реальным, вопросом очень жизненным. Иногда он говорил: «Ну как же писать, если в конце концов не знаешь, как сказать эту правду?» Это было не только мужество говорить правду. Это было уменье говорить правду. Какое-то искусство говорить правду так, чтобы человек ее слышал. И вот это для него было самым важным. Конечно, для него играло тут роль и другое. Театральный критик, по существу, может быть услышан после того, как пройдет какое-то время после того, как актер сыграет свою роль. Актеру, конечно, очень трудно и больно воспринимать эту театральную критику тогда, когда роль только что сыграна, и тогда, когда актер, может быть, еще лучше, чем критик, знает те недостатки, которые лежат в ея основе. И для Николая Ефимовича вопрос о театральной критике, о том, как ее писать, как уметь говорить правду и как заставить выслушать эту правду, был, конечно, самым существенным.