И то, и другое – и оглядка на запросы зрителей, и неприятие их театральных пристрастий – сказалось на новой пьесе Расина, «Ифигении». Мифологический сюжет (к которому Расин вновь обращается после семи лет, отделяющих «Ифигению» от «Андромахи») дает ему возможность представить на сцене невинную, юную, слабую жертву – трогательно, как в опере. Не зря же на этот сюжет и было впоследствии написано несколько десятков опер – Скарлатти, Порпорой, Глюком, множеством других, безвестных ныне, музыкантов. Но тот же миф позволяет драматургу и выразить свое отношение к более общим вещам – к самой идее чудесного, столь важной для оперной декоративности, к понятию движения времени и изменчивости вкуса, наконец, к представлениям о божественном промысле и людской справедливости.

Исходная ситуации истории об Ифигении – общая во всех ее вариантах: флотилия греческих кораблей, собравшихся в гавани Авлиды для похода на Трою, не может двинуться в путь из-за полного безветрия на море. Наконец оракул возвещает, что заклятие будет снято лишь после того, как в жертву богине Артемиде, гневающейся на предводителя греков Агамемнона, принесут его дочь, Ифигению (Ифигения в родстве и с виновницей войны Еленой: мать царевны Клитемнестра приходится Елене сестрой). В одной из версий мифа Ифигению действительно приносили в жертву, и таким кровавым событием мотивировалась последующая измена и месть Клитемнестры мужу-детоубийце. Этой версии придерживались Эсхил и Софокл. Но культурному сознанию нелегко мириться с мыслью о человеческом жертвоприношении, и у многих античных авторов, в частности, у Еврипида, написавшего две трагедии на этот сюжет – «Ифигения в Авлиде» и «Ифигения в Тавриде», – Артемида в последний момент подменяет на алтаре юную царевну ланью, а саму Ифигению переносит в Тавриду и делает ее там жрицей в своем храме.

Расина же, как пишет он сам в предисловии к своей «Ифигении», не устраивает ни та, ни другая версия: «Можно ли даже помыслить, чтобы я осквернил сцену чудовищным убийством столь добродетельной и прелестной юной особы, какой следовало изобразить Ифигению. И можно ли предположить, чтобы я довел пьесу до развязки лишь с помощью «богини из машины», посредством чудесного превращения, которому, пожалуй, поверили бы во времена Еврипида, но которое в наше время показалось бы совершенно бессмысленным и неправдоподобным». И Расин ссылается на полузабытых греческих писателей, которые утверждали, что Ифигению и вправду заклали на алтаре в жертву Артемиде, но то была другая Ифигения – дочь самой Елены от ее первого, тайного, брака с Тесеем. Вот этот вариант и пришелся Расину по душе. Он ввел в свою пьесу Эрифилу, девушку с острова Лесбос, которая не знает своего происхождения и, будучи пленницей жениха Ифигении Ахилла, томится неразделенной страстью к своему господину, врагу и разорителю своей родины, и пылает ревностью к сопернице, своей подруге и покровительнице, – вплоть до того, что открывает разъяренной толпе тайный план ее спасения. Эрифила и оказывается дочерью Елены и Тесея, названной при рождении Ифигенией, и это ее крови требовала Артемида; ее смерть и открывает греческим кораблям путь на Трою. «Я был очень доволен, когда нашел у древних авторов вторую Ифигению, которую я волен был изобразить такой, как мне хотелось: попав сама в беду, к коей она стремилась толкнуть соперницу, она безусловно заслуживает наказания, но при этом все же вызывает известное сочувствие. Таким образом, развитие действия пьесы заложено уже в самой ее завязке, и достаточно было первого представления, чтобы понять, какое удовольствие я доставил зрителям, спасая в конце пьесы добродетельную царевну, судьба которой волновала их на всем ее протяжении, – и спасая ее не с помощью чуда, в которое они никогда бы не поверили, а совсем иным путем».