Те же критики, кто были посерьезнее или поосторожнее, начинали свои рассуждения самыми почтительными реверансами по адресу знаменитого автора и лишь затем позволяли себе переходить к возражениям. По большей части они сетуют на то, как автор «Ифигении» грешит против здравого смысла и приличий: Калхас должен был вспомнить о существовании другой Ифигении, прежде чем обрекать в жертву дочь Агамемнона; сама Ифигения не могла так легко примириться с мыслью о смерти, Аркасу не пристало выдавать Клитемнестре подлинные намерения своего господина – и так далее. Но главное, гнев богов все равно кажется искушенным знатокам неоправданным, несмотря даже на присутствие в пьесе Эрифилы, с ее невольной виной рождения и сознательной виной предательства. Так что с точки зрения рассудочной критики (выдававшей трезвый взгляд парижского буржуа – в отличие от романтически настроенной версальской публики) того, что сделал Расин с мифологическим сюжетом, недостаточно, чтобы разум современного человека мог его принять, а «корнелисты», разумеется, корили Расина за излишнюю сладость и чувствительность пьесы, находя всю любовную ее линию вовсе ненужной.

Примечательно, что в перегруженности, усложненности интриги – наперекор собственным расиновским убеждениям, изложенным им в предисловии к «Беренике» – упрекал Расина и человек, доставивший ему более всего неприятностей в год «Ифигении»: его собрат по Академии Мишель Леклерк. Этот Леклерк вкупе с вовсе безвестным литератором Жаком Кора примерно в одно время с Расином сочинил трагедию на тот же сюжет – Ифигения в Авлиде.

Позднее, оправдываясь в такой дерзости, он уверял, будто думал, что Расин пишет пьесу об Ифигении в Тавриде, то есть использует часть мифа, повествующую о судьбе греческой царевны после того, как Артемида похитила ее от алтаря и сделала жрицей в своем Тавридском храме; действительно, в бумагах Расина остался набросок плана к первому действию трагедии об Ифигении в Тавриде. Набросок этот, конечно, был сделан до того, как Расин написал свою «Ифигению в Авлиде» и придумал собственный вариант развязки, исключающий перенесение Ифигении в дальнюю Тавриду.

Для нас этот черновик важен не тем, что подкрепляет оправдания Леклерка (при всем том не слишком убедительные: даже если допустить, что околотеатральные сплетни не прояснили Леклерку заранее, над какой частью истории Ифигении работает Расин, после версальской премьеры это не могло оставаться тайной), а тем, что показывает сам метод работы Расина над своими пьесами. Луи Расин пишет по этому поводу: «Хотя сей план не содержит в себе ничего замечательного, я присовокуплю его к отцовским бумагам, чтобы показать, каким образом, приступая к новой трагедии, он набрасывал план каждого действия в прозе. Установив же так связь между сценами, он говорил: "Трагедия моя готова", полагая остальное сущими пустяками». «Остальное» – это стихи! Было бы трудно поверить, что Расин мог работать таким рационалистическим способом – составлять сначала прозаический конспект пьесы, а потом наращивать на этот костяк поэтические мускулы, – но тот фрагмент плана, о котором говорит Луи, у нас перед глазами. Вот он: