Царевич.

Как! Разве вы не помните, в каком она была одеянии, когда ее доставили сюда? Разве вы забыли, что пираты похитили ее в тот миг, когда она готовилась принять смертельный удар? Наш народ явил к ней больше сострадания, чем греки; и вместо того чтобы принести ее в жертву Диане, поставил ее саму начальствовать жертвоприношениями.

Царевич уходит, проклиная свое злополучное великодушие, которое спасло жизнь двум грекам лишь для того, чтобы они ее потеряли более жестоким образом.

Сцена пятая

Царь признается своему наперснику, что заставляет себя гневаться на сына.

«Но можно ли потворствовать бесчестящей его страсти? Пойдем же просить в наших молитвах Богиню ниспослать моему сыну чувство, более его достойное».

Даже в этом маленьком черновом отрывке видно, как борются в душе Расина разумное желание не допускать в пьесу ничего чудесного (в каком-то смысле нападение пиратов даже легче представить себе, чем темноту оракулов, – хотя при этом справедливое возмездие богов заменяется прихотливой игрой случая) – и поэтическое ощущение жизни, наполняющее ее безрассудной любовью, вещими снами, странными совпадениями. И скорее всего, для него действительно самое важное и трудное заключалось именно в движении сюжета, в сцеплении сцен, то есть, в драматической стороне дела; стихи же, как ни тщательно отделывались, и вправду давались ему легко, милостью божьей.

Как бы то ни было, по злому ли умыслу или по неловкой случайности, но Леклерк и Кора написали свою «Ифигению в Авлиде» и отдали ее в другой парижский театр, единственный по тем временам конкурент Бургундского отеля, – театр Генего. Труппа его состояла из тех мольеровских актеров, во главе с Армандой и Лагранжем, что были исполнены решимости сохранить свой театр, и актеров прекратившего самостоятельное существование театра Маре. Соперничать с Бургундским отелем без Мольера им было нелегко, с каждой новой пьесой связывались большие надежды. Тем не менее, премьера «Ифигения» Леклерка и Кора состоялась лишь несколько месяцев спустя после того, как расиновская «Ифигения» была представлена на суд парижан; за это время она успела уже получить большую часть причитавшихся ей аплодисментов – и выручки.

Такая деловая нерасторопность театра Генего объясняется просто: Расин добился этой отсрочки путем прямого запрета, исходившего от властей. Он пользовался теперь таким благоволением двора, что для него было уже не слишком сложно употребить в борьбе с соперниками не только собственное ядовитое перо, но и силовое давление свыше. Впрочем, возможностями своего остроумия он тоже не пренебрегал. Поскольку между соавторами «Ифигении»-соперницы возник спор о доле участия каждого в ее создании, Расин не преминул уязвить их такой эпиграммой: