Теперь же, когда жизнь ее при дворе обратилась в сплошную цепь унизительных страданий, этот выход, при всей его необратимой мрачности, представлялся ей спасительным – не только в религиозном смысле спасения души, но и в смысле избавления от невыносимых мук ее мирского существования. Многие удивлялись, почему она готова была сносить все оскорбления от маркизы де Монтеспан и казалась вовсе нечувствительной к ним. Другие же, знавшие ее ближе, говорили, что она шла на это добровольно, накладывая на себя испытания как епитимью. Одна высокопоставленная дама рассказывала: «Мне хотелось узнать, почему она так долго жила чуть ли не как служанка при госпоже де Монтеспан. Она мне ответила, что Господь коснулся ее сердца и дал ей познать ее прегрешения; она думала также, что следует в качестве покаяния претерпеть то, что ей всего больнее, – делить сердце короля с другой и видеть его презрение к себе. В эти три года она страдала, как в аду, и принесла свои муки Господу во искупление своих былых грехов; и поскольку грехи ее были явными, следовало и искупать их на виду у всех. Ее считали дурочкой, ничего не замечающей, – и это как раз тогда, когда она мучительнее всего страдала, так, что Господь внушил ей желание не служить больше никому, кроме Него; что она и сделала…»

Тем не менее бросить свет, расстаться навсегда с Людовиком, которого она бесконечно любила, Луизе все еще было нелегко. Она колеблется, какой избрать монашеский орден, – визитандинок, основанный добрым Франциском Сальским и госпожой де Шанталь, или кармелиток, славящийся строгостью устава, – и снова и снова откладывает исполнение своего замысла, так что к концу 1673 года кое-кому кажется, что все это пустые слова и до дела не дойдет. «Госпожа де Лавальер не говорит больше ни о каком удалении от мира, – иронизирует маркиза де Севинье, – довольно того, что об этом было объявлено. Ее горничная бросилась к ее ногам, чтобы ее остановить; можно ли устоять перед этим?» Но в дело вмешивается человек, умеющий пользоваться иными средствами воздействия на души, кроме иронии: Боссюэ. В обращении Луизы он достигает успехов больших, чем в воспитании дофина. Боссюэ ведет себя крайне осмотрительно, не ускоряя насильственно ход событий, но твердо направляя его к желаемой цели.

Их общему с Луизой другу он пишет: «Я много раз виделся с герцогиней де Лавальер и нахожу, что она питает самые благие намерения, которые, надеюсь, принесут свои плоды, человек с характером немного посильнее, чем у нее, уже сделал бы более решительные шаги; но не следует побуждать ее к тому, чего выдержать она не сможет». Однако весной 1674 года роковое событие наконец происходит. Луиза делает прощальные визиты при дворе; при последней встрече с королевой она падает на колени, умоляя простить все зло, которое она ей причинила; Мария-Терезия поднимает ее, долго держит в объятиях и говорит со слезами, что знает о страданиях Луизы и давно ей простила. Госпожу де Монтеспан такие сцены отчаянно раздражают, она видит в них одно актерство и ждет не дождется, когда же это все кончится. А Боссюэ о Луизе: «При дворе все поражены ее спокойствием и веселостью. Поистине, в чувствах ее есть нечто небесное, и настолько, что я могу думать об этом не иначе как вознося благодарственные молитвы; знак перста Божия – та твердость и смирение, коими сопровождаются все ее помыслы… Все в ней дышит покаянием… Это меня восхищает и повергает в смущение: я говорю, а она делает; у меня речи, у нее поступки. Когда я размышляю обо всем этом, меня охватывает желание умолкнуть и скрыться». И вот настал день прощания с королем; глаза его были полны слез, когда Луиза, после торжественной мессы, села в карету, увозившую ее в монастырь кармелиток (в конце концов она избрала этот орден), где она проживет долгие годы под именем сестры Луизы от Милосердия. В 1674 году ей едва исполнилось тридцать.