— Надо же, — горестно охал он. — И вовсе вы не врач, товарищ инженер-капитан, и к тому же воевали! Тьфу ты, ерунда какая… Дурак я безмозглый… — И он принялся ругать себя, причитывать — «опозорился на всю жизнь»: мало того что не разглядел, кто я, еще и умудрился на мину наскочить.

Наконец он все же сел в машину в качестве пассажира, но когда мы приблизились к роще, где, по предположениям Володи, должен был находиться штаб полка, он вопреки всем моим уговорам, сел за руль.

— Нет, нет и нет! Не могу же я допустить, чтобы меня привезли в часть с такими пустяковыми царапинами…

Однако штаба полка поблизости не оказалось. Войска наши продвинулись вперед, повсюду зияли свежие воронки, до нас доносилась артиллерийская стрельба. Мы остановили мчавшуюся навстречу грузовую машину. В кабине рядом с водителем сидел фельдшер.

— До КП километров пять-семь, — коротко сказал он в ответ на расспросы Володи, а из кузова кто-то окликнул:

— Товарищ старший лейтенант!

— Степан? Что с тобой, куда ты?!

— Эх и не повезло, товарищ старший лейтенант, — сидевший в кузове рослый, широкоплечий боец сокрушенно покрутил головой. — Мина… мина, будь она неладна! Днище покорежило, а нам, мне и командиру машины, — ноги. Уж не знаю, что и будет, болтается правая ступня… А машина наша ничего, — вдруг заторопился он, видимо, опасаясь, что не успеет сказать самого главного. — Как проедете километра три, чуть вправо сверните. Там, в ярку, ремонтируются машины. Гляньте, может чем подмогнете нашей-то, самый бой, а она стоит…

А мы уже не едем — летим. Кругом — разруха: украинские хатки, побитые осколками, снарядами, пулями, дождями и ветрами, стоят как ослепшие от слез и горя — вместо блестящих оконцев зияют черные пустоты глазниц. Соломенные крыши, не сгоревшие, растрепаны ветрами, почернели от дождей и пыли и зияют дырами, сквозь них прорываются и ветер, и дождь, и пыль, и стужа.

Ближе к проезжей части дороги стоят трубы вместо домов, а вот здесь только печь с лежанкой сохранилась, и кучи пепла, глины. Опустошенность царит кругом.

Посмотришь на сады вокруг оставшихся или сгоревших домов, они тоскливые, грустные, не зеленью и фруктами красуются, посерели от пыли, почернели, словно от горя. Вокруг валяются оборванные ветки, а отдельные большие ветки сломаны, висят беспомощно на дереве, живут еще питаясь соками матери-земли по одному какому-нибудь сохранившемуся стебельку. Но они уже обречены на гибель. Даже трава и та, кажись, стремится врасти обратно в землю, — вся побитая, пылью и пеплом покрытая. В трауре и слезах все стоит здесь: деревья, цветы, трава.