Машины Вершинина уже не видать, за ней понеслись остальные танки капитана Пустовойтова, и атака продолжалась.

Сам капитан всегда впереди, смелый, горячий и решительный. Обо всем этом говорят не только его действия, но и его внешность — его глаза, лицо, манера говорить с людьми.

Губы волевые, а в глазах постоянная готовность к действиям, и незаметная улыбка, как бы говорящая: «Не беспокойтесь, если надо, все выполню, все смогу».

В разговоре умел выслушать человека. Посмотрит на своего собеседника коротким оценивающим взглядом, «словно на мушку берет» — как говорили бойцы его подразделения, а затем скажет: «Что же ты задумался Аника-воин». И начнет объяснять, что к чему, и научит, и веру в свои силы вселит.

На войне у него был свой почерк — всегда вперед, а ведущая линия — полное бесстрашие.

Вот и сейчас сильным броском подразделение Пустовойтова при поддержке подоспевшей артиллерии освободило еще ряд населенных пунктов. А к концу дня вся наша часть оказалась в острие клина наступающей танковой армии.

Еще не высох боевой пот — ручейками скатываясь по лицу, по шее, еще только снят с промокших от пота волос танковый шлем, еще в глазах огонь, вздыбленная горящая земля и разрывы вражеских снарядов, дым и пламя горящей техники врага, бегущие, падающие вражеские солдаты, а капитан Пустовойтов с экипажами машин разбирает причину «обратного сползания с холма» танка Кулакова.

Механик-водитель этой машины стоит, опершись спиной о броню, кажется, совсем обессилен. На лице тоже белые следы от стекающего пота, и только глаза, большие, открытые, мерцают синим пламенем и смело смотрят на своего командира.

— Товарищ капитан, во всем виноват один я. Командир, как только образовался проход, дал команду «вперед», я тут же рванул вперед, а губы повторяли одно, как клятву: «Только вперед и только вперед». Но вдруг, в последний момент, когда я увидел дзот противника рядом, огонь, вырывающийся из амбразуры, у меня вроде сердце остановилось, а она, вот, — показывая рукой на свою машину, — пошла назад. Я тут же взял себя в руки, нажал на педаль топлива и рванул вместе со всеми, давил гадов и даже, наверно, кричал, уж очень была велика у меня обида за этот хоть и мгновенный, но все же позор.

Больше, товарищ капитан, это никогда не повторится.

Все присутствующие здесь думали: «сейчас будет разнос». А Филипп Фомич внимательно выслушал механика-водителя, не спуская глаз с него, тихо, с болью, заговорил:

— После Дивина, после того как мы увидели трех наших повешенных людей, ты, Женя, дал клятву отомстить за смерть партизан и вдруг испугался…