Посреди горницы стоят добела выскобленные стол с двумя скамьями, два расшатанных стула, вдоль стены — еще одна дубовая скамья, а в углу большая деревянная кровать.

Так выглядела хата тетки Мотри, как здесь называли хозяйку, радушно пригласившую нас к себе. В какой-то миг показалось странным — все было настолько мирным в этой хате, что стало даже не по себе… Кругом все разрушено, горит а здесь…

Хозяйка, не замечая недоумения, хлопочет у печи, рассказывает:

— Как увидели, что бежит фрицюга, сразу поняли, придут скоро наши. Людям хотелось встретить наших воинов, как родных сыновей, а в этом кутку только наша хата и сохранилась. Всем миром убрали ее, печь истопили, и хлеба свежего испекли, чтобы караваем встречать своих. И хотя давно не пекли хлеб из чистой муки, — то ячменной, то овсяной, то еще чего добавляли, — думали уж совсем разучились, а он, глянь-ка, как подошел, «то на счастье вам», — улыбается тетка Мотря.

Хлеб испечен на капустном листе. Высокий, круглый, посыпанный тмином, он красуется в центре стола, радует душу, и мы, словно завороженные, не можем отвести: глаз от его блестящей корочки.

Рядом с караваем попыхивает, коптит керосиновая лампа. Это ее тусклое мерцание видели мы, подходя к хате. Не больно-то много прока от нее, темновато, но в эту минуту нет для нас ничего дороже, чем пляшущие желтые язычки пламени под треснувшим стеклом.

А хозяйка заглядывает каждому из нас в глаза, дотрагивается рукой до плеча, словно все еще не верит, что перед ней свои. Точь-в-точь также смотрела на нас и Наталка в местечке Вчерайше.

Проследив за моим взглядом, тетка Мотря подошла к молодой, молчаливо сидящей женщине, коснулась рукой ее плеча: «Це Галя, дочка наша, а то Меланья». На кровати лежит маленькая белобрысенысая девчушка с широко открытыми, не по-детски серьезными печальными глазами, а с краю скамьи напротив печки, опершись на суковатую палку, сидит «дид Мыкола», так его назвала тетка Мотря. Сама чем только дышит — худенькая, в поношенном пиджачке и выцветшей широкой спидныце, ноги обуты в поношенные мужские башмаки, голова закутана в платок, вылинявший от времени, потертый, а руки худые «с синими ручейками» — выработанные, они и сейчас ни минуты не отдыхают, то в печке что-то подправляют, то со стола убирают, то Меланье подушку подложат — все время трудятся. Глаза добрые, когда-то синие, или как на Украине говорят: «Очи як волошкы», — слезами наполнились сейчас и вот сухим огнем горят, а то добром и щедростью светят, а она все приговаривает: «Йижтэ, йижтэ на здоровьячко». И прямо-таки тает от радости, видя, как аппетитно хлопцы едят картошку, хлеб, принесенные нами консервы. Подсела и Галя к столу, но сидит безучастно, а Меланья, или Малаша, развернет сахар, что мы ей дали, посмотрит на белый цвет его и прикроет как бы боясь, чтобы не запачкать. Лизнет его языком, на лице появится бледная, жалкая улыбка, и снова завернет сахар в бумажку. Села около, приласкала, а она: — «Ты хто, мама моя?» И от этого проникнутого надеждой вопроса меня обдало холодом.