«Мама» — это было то единственное слово, что я непрерывно произносила, когда меня увозили в детский дом. «Моя мама, моя!» — кричала четырехлетняя Оксанка, не желая ни с кем делить свою маму — Веру Александровну, нашу воспитательницу. И здесь такое безысходное сиротство — маму свою ищет, ожидает трехлетняя Малаша…

Тетка Мотря все замечает и начинает изливать нам все пережитое при «нимцях».

Здесь сидят мои товарищи, они украинского языка не знают, но рассказ тетки Мотри они сердцем понимают и только крепче сжимают кулаки и гневом наполняются их глаза.

«Ось вона небога», — показывая на Меланью, говорит эта добрая женщина, и оказывается — мать Меланьи осколком убило еще позапрошлый год, а отец в армии. Взяла ее годовалую к себе учительница, думала и себя этим спасти, чтобы в Германию не угнали, а староста «христопродавец» выдал, и учительницу все же забрали. Девочка то в одну, то в другую семью переходила, уже болеть начала, «так мы з Галей таки выходылы дивча». Сахар она первый раз только и видит, а горя ушат испила. «Сюды до нас нимиць не заходыв». Оказывается дед Мыкола считался больным чесоткой, так сумел он эту болезнь показать, что даже сам староста дом за версту обходил, а уж немцы смотреть в эту сторону боялись. Вот в хате Феди Тимчука, что через дорогу, «ироды» перед уходом трехлетнюю Марийку на глазах у матери бросили в горящую хату, а уж над Прыськой самой глумились, как могли, — узнали, что муж в партизанах, а она молчала, все выдержала и никого не выдала. Бросили и ее в горящую хату.

Галя сидит слушает — сидит, словно заледеневшая, согнулся дед Мыкола, опершись о палку, только головой покачивает и односложно подтверждает: «так, так воно було».

А тетка Мотря не замолкает, все рассказывает и рассказывает и о том, как люди на оккупированной земле переносили пытки и муки, но не теряли веры в нашу победу, мечтали о ней и боролись за нее, кто как мог — кто ушел в Красную Армию, кто в партизаны, а старики и старухи тоже без дела не сидели. «Прыйшов до нас доцю слух», — и повела она сказ, граничащий с легендой о том, как где-то на Харьковщине, на занятой немцами советской земле, испекли люди хлеб, порешили доставить его до передовой до русского воинства и верили: кто поест этого хлеба, тот победит, потому что хлеб — земля наша родная, где ты родился, где ты сделал первый свой шаг, где рос и учился, строил и творил.

Хлеб — это сама жизнь. Вот эта-то сила должна была дойти до каждого нашего фронтовика. То был крик земли, горящей, стонущей, зовущей к уничтожению врага, к ее освобождению.