Для меня было очевидно (все-таки я думал слегка литературоведчески), что «Один день Ивана Денисовича» построен, как «Первая любовь» Тургенева. Как классическая повесть тургеневского типа со всеми полагающимися атрибутами: завязкой, развитием действия, кульминацией, развязкой. У Солженицына все было заимствованное: и литературная форма, и язык. Но для мира, в котором смерть ожидает на каждом шагу, таится в каждой минуте, нужна была другая литературная форма. Не тургеневская. И это представление сближало меня с Шаламовым.

Можно говорить о том, что Солженицын чего-то не понимал, к чему-то приспосабливался… Потом стало понятно, что он приспосабливался и к Хрущёву, и к Твардовскому, и поэтому было так важно, что бригадир – коммунист, а сам Иван Денисович – крестьянин. Так или иначе, неприятие Александра Исаевича у нас было общее. Лишь позднее для меня стала очевидна гигантская социальная роль Солженицына в Советском Союзе как автора Ивана Денисовича, а во всем ужаснувшемся мире – как автора «Архипелага ГУЛАГ», и, наконец, как создателя Солженицынского фонда, который помогал и моим детям. Хотя отношение к литературным качествам его прозы осталось вполне сдержанным. Пожалуй, Солженицын – писатель, оказавший наибольшее влияние на русскую историю, даже в сравнении с протопопом Аввакумом и Львом Толстым. Но, конечно, гораздо менее даровитый.

«Колымские рассказы» я впервые прочел в 1963 году. Хотя тогда не все еще было написано. Шаламов дал мне сразу 5–6 рассказов, целую подборку. Его рассказы, как и стихи, являются частью цельной эпопеи. «КР» – это же не отдельные отрывки воспоминаний. В этом, как говорят сейчас некоторые биографы Шаламова, и состоит преступление, совершенное по отношению к Варламу Тихоновичу: то умышленное или неосознанное непонимание эпического характера его прозы как в России, так и за рубежом. Ощущение трагичности мира, присущее ему обобщенное представление о человеческой природе, заключенное во всем своде его прозы и неотделимых от них стихах. Даже когда «Колымские рассказы» все целиком попали на Запад, они печатались всего по несколько штук в «Новом журнале». Была нарушена их целостность, монолитность.

В «Юности» раз в восемь месяцев в результате больших усилий отдела поэзии удавалось напечатать пять-шесть стихотворений Шаламова из разных циклов. Так как «Юность» была единственным журналом, который печатал Шаламова, Полевой смог потребовать, чтобы он подписал покаянное письмо в «Литературную газету», когда вышла небольшая немецкая книжка его рассказов. И то, что Сиротинская пишет, как Шаламов добровольно много раз сочинял и переписывал это письмо – наглая ложь. Это был текст, написанный за него в редакции «Юности», а скорее – прямо на Лубянке, для которой Шаламов остается врагом даже сегодня и уж, конечно, был им в течение всей жизни. Олег Чухонцев, тогда сотрудник отдела поэзии, подробно рассказывает о том, как Полевой шантажировал Шаламова, пригласил его и сказал – вы не будете печататься ни у нас, ни в любом другом журнале, ни одна ваша книжка больше не выйдет, если вами не будет подписано и отправлено в «Литературную газету» такое письмо. Полевой заставил его еще и вступить в Союз писателей. Причем для Варлама Тихоновича это был постыдный и отвратительный поступок. Он до этого был членом групкома литераторов, то есть членом профсоюза, но очень плохо относился к тому, что и Солженицын, и другие вступали в организацию, созданную Сталиным для управления литературой. Варлам Тихонович в годы нашего знакомства был человеком жестким в своем литературном поведении. Скажем, для него было неприемлемо то, что Толя Жигулин, для того чтобы напечатать хоть какие-то свои лагерные стихи, перемежает их так называемыми «датскими», то есть написанными к советским датам. Для него было почти отвратительно, что Аркадий Викторович Белинков в первом издании книги о Тынянове, для того чтобы книга прошла, упоминает о том, как троцкисты отравляли колодцы. В этом и была тогда разница между Шаламовым и Гроссманом, которые ничего не писали, чтобы «пробиться» и, скажем, Солженицыным. Шаламов считал, что Союз писателей – это полицейская организация для контроля за русской литературой и нечего туда идти. И все, кто туда вступает, совершают акт приспособленчества. И сделать этот отвратительный для него шаг, зная Варлама Тихоновича, я думаю, заставило его соображение, которое правильнее было бы назвать словом – долг.