После возвращения из лагеря мое отношение к тому вынужденному письму Шаламова изменилось. Помню, как в 1980 году, идя с Толей Марченко, который искал мне дом в Карабаново, и слушая его рассказы об авторах «Метрополя» – кто из них струсил и покаялся, кто нет – я Толе сказал: «Конечно, «покаянцы» были неправы, потому что ни у одного из них не было такого чувства ответственности перед русской, перед мировой литературой, которое было у Шаламова, понимавшего, что он был обязан не только написать, но и сохранить во враждебной и дикой советской среде всё, им написанное». Толя посмотрел на меня с удивлением: ему была непонятна разница не общественных, а литературных масштабов Шаламова и авторов «Метрополя».

По просьбе Лёни Глезерова Юра Фрейдин как-то смог отыскать дом престарелых, куда был помещен Варлам Тихонович. Мы пошли с туда Лёней, который очень стеснялся и сам, по-моему, к Шаламову не зашел. А мне необычайно обрадовалась главный врач. Сказала: «Ну вот, наконец, хоть кто-то к нему пришел. Все эти годы к нему не приходит никто. А с ним ведь так тяжело, и так его жаль. Только присылают какие-то приглашения в Дом литераторов, да еще раз в год приходят две какие-то женщины из Литфонда, приносят коробку конфет к 1 мая. С ним все так трудно, даже покормить его, да и какая у нас еда».

Это действительно было тягостное зрелище: он лежал на голом матрасе – с него, как жаловались санитарки, он постоянно срывал простыню, – и эти пожилые женщины, конечно, не могли его, исхудавшего до костей, но все же гигантского поднимать и постоянно перестилать ему постель. На шее у Шаламова, о чем вспоминает и Олег Чухонцев, постоянно было по лагерной привычке грязное вафельное полотенце. Потом были сделаны фотографии – достаточно страшные, но все же в состоянии гораздо более ухоженном, чем то, что я увидел в те первые дни. К счастью, его соседом по комнате был тихий, безобидный старик (по-моему, с болезнью Паркинсона в одной из последних стадий), к которому регулярно приходила дочь, приносила какие-то яблоки, сладости, какую-то не больничную еду, которой угощала и Варлама Тихоновича. У него самого не было абсолютно ничего. Накормить его даже казенной пищей было трудно. Руки у него дрожали так, что он иногда не хотел, а иногда и не мог пить прямо из миски принесенную кашу – всю расплескивал. Кормить его с ложки няньки не очень-то и хотели.

Шаламов узнал меня сразу же. Был, очевидно, рад, взял за руку и долго не отпускал, но говорил неразборчиво, и то, что он хотел мне сказать, я большей частью не понимал. Посидел у него какое-то время. Что-то мы с Леней принесли, какие-то апельсины – то, что можно было найти в 1980-м году.