Когда Шаламов вынужденно стал членом Союза писателей, он изредка получал какие-то путевки в Дома творчества. Однажды он так уехал в Крым и позвонил Людмиле Владимировне, чтобы сказать, когда, каким поездом собирается вернуться, попросил его встретить. Но поскольку Шаламов постоянно ждал ареста, то, когда Людмила Владимировна и Шрейдер не дождались его в назначенный день, они решили, что его арестовали в Крыму (подозревали даже, что его убили), и побежали в его комнату, считая, что скоро будет обыск и все про падет и что необходимо унести, спасти те материалы, которые хранились в его доме. Что-то унес Шрейдер, что-то – Зайвая, а Шаламов приехал на следующий день. То ли он ошибся, когда говорил о приезде, то ли (потом он так говорил) думал, что билет будет, а билета не было, – в общем, причина была какая-то вполне бытовая. А когда Зайвая его спросила, что делать с той частью архива, что она унесла, он ей сказал: «Держи у себя, никому не отдавай». И так это продолжалось, собственно говоря, до самой ее смерти. А Шрейдер все, что унес, через несколько лет отдал Сиротинской, не понимая ее роли.

На самом деле эта роль была очень простой. В эти годы забирали рукописи у всех лагерников, кого знали. Шаламов жил в Москве, выпустил уже три книги стихов, и с ним решили обойтись деликатнее. Внезапно Сиротинская воспылала к нему пылкой любовью, имея молодого мужа и двух детей. Надо учитывать еще положение, в котором находился и жил Шаламов. Из-за своих болезней он постоянно сморкался, и его последняя комната, как мне описывали, была вся перегорожена веревками, на которых висели простыни, для этого предназначенные. Какой там был порядок – легко можно представить. Он действительно был тяжело болен, и ни в какую любовь Сиротинской я не верю, тем более что она, благополучно о нем забыла, получив архив и успешно выполнив задание. Но я, довольно хорошо понимая Варлама Тихоновича со всей его, как и у меня, лагерной недоверчивостью, уверен, что он, конечно, пользовался ситуацией и, поддаваясь с некоторым лагерным лукавством обману Сиротинской (все-таки симпатичная молодая женщина, а он уже стар, болен, непривлекателен, да еще так мало у него оказалось удачной личной жизни), но никогда ей по-настоящему не верил. Имела для него значение и уверенность Надежды Яковлевны Мандельштам, что Сиротинская – сотрудница КГБ.

Его недоверие выразилось хотя бы в том, что значительную часть архива он от Сиротинской как-то спрятал в своей коммунальной квартире (может быть, у соседей), отдал ей далеко не все, хотя сам, находясь в Москве в изоляции, к тому же постоянно ожидая ареста, должен был быть заинтересован, чтобы его рукописи сохранились в архиве литературы и искусства, чего в те годы безуспешно пытались добиться многие писатели.