Я Саше вполне серьезно сказал, что он подставляет Варлама Тихоновича, у некоторых дам, что он приводил, была довольно сомнительная репутация. Саша жестко ответил: «Я сам знаю, что делать. Пусть ходят и замаливают свои грехи». Саша бывал временами очень решительным и упрямым человеком, но, к несчастью, ему не хватало опыта. Я почти не бывал в Москве и не мог ничего изменить.

Кончилось все гибелью Варлама Тихоновича. Чтобы его совершенно изолировать, устроили новую медкомиссию и по ее заключению решили перевезти Шаламова в закрытый психодиспансер. Он боролся, сопротивлялся, не давал себя одевать. Вероятно, считал (и был недалек от истины), что это арест. Его насильно, полуголого, зимой запихивали в машину-перевозку, конечно, простудили, и на третий день он там умер от воспаления легких.

О смерти Варлама Тихоновича мне сообщила Таня Трусова, один из основных сотрудников «Бюллетеня «В», которая до этого уже присоединилась к письму Сахарова с протестом против агрессии в Афганистане.

Она то ли приехала ко мне в Боровск, то ли как-то передала о том, что меня, как человека, не просто знавшего Варлама Тихоновича, но и вернувшегося из тюрьмы, просят сказать надгробное слово.

И я написал его. Варлама Тихоновича отпевали у Николы в Кузнецах, в Вишняковском переулке. В этом замечательном храме у гроба всю службу простоял с палкой много помогавший мне, когда я был в Ярославском лагере, Владимир Яковлевич Лакшин, возможно чувствуя вину за то, что в «Новом мире» не был опубликован Шаламов. Он знал, что я через Игоря Александровича Саца пытался уговорить Твардовского напечатать прозу Шаламова.

Я вышел на паперть. Там стояла Сиротинская. По-видимому, она пришла к самому концу службы. В церковь не входила. Когда подали транспорт, она тут же забралась в машину с гробом. Там было еще несколько автобусов. Отношение к ней было такое, что никто не захотел даже сидеть с ней рядом. Я, тем не менее, решил, что хочу проводить Варлама Тихоновича. Сел на некотором отдалении. И где-то в ногах у него сел какой-то стукач, довольно известный тогда в Москве мальчишка. Так мы втроем доехали до кладбища. Была зима, много снега, и подъехать к вырытой могиле было невозможно. Надо было довольно долго идти. Выстроилась длинная цепь за гробом. Впереди встал Боря Михайлов, который запевал, стал руководить шествием. И так, с пением псалма, мы дошли до могилы, опустили гроб. Я хотел сказать приготовленное надгробное слово, но тут Боря подошел ко мне и сказал: «Вы знаете, Варлам Тихонович был против того, чтобы что-то говорили на его могиле». Я тогда не сообразил, что Боря Михайлов не был знаком с Шаламовым и ничего знать о его желании не мог. Но в результате почти в молчании, после двух прочитанных стихотворений все – было человек сто, наверное, – бросили по горсти земли со снегом, была засыпана могила, и мы уехали на поминки в квартиру переводчика «Улисса» Джойса и доктора физико-математических наук Сергея Хоружего, где уже не было, конечно, ни Сиротинской, ни, кажется, Бори Михайлова. Там я произнес то, что приготовил, чтобы сказать на могиле. Сороковой день отмечался у Наталии Владимировны Кинд, где меня попросили повторить сказанное, и довольно скоро «слово» было напечатано в «Континенте».