От общих знакомых услышал, что Некрасов женился на своей старой приятельнице, о которой когда-то мне рассказывал. Естественно, она вытеснила Сашу Ткаченко с его дивана и, может быть, сумела умерить пресловутый алкоголизм – Некрасов в очередной раз «завязал». Но меня это уже не касалось – до зимы 1974 года. Вернувшись в Киев, я узнал, что у Некрасова три дня шел обыск, тут же позвонил ему и приехал. Кажется, в эти дни (нет, конечно, позже – через несколько месяцев) и у меня был обыск, сперва в Москве, а потом в Киеве, причем «случайно» встреченные гэбистами на улице в Москве и Киеве понятые были одни и те же. Но у Некрасова и Снегирёва и обысками, и делом занималось украинское КГБ, а у меня даже в Киеве – московское. В квартире у Некрасова стояла непривычная тишина. Не звонили ни телефон, ни звонок входной двери. Обычно все звонки дребезжали одновременно и без перерыва. Уже не нужны были шифры, для того чтобы открыть дверь или подойти к телефону. Хотя по-прежнему в кабинете висела большая карта Парижа, а в столовой – большой монтаж фотографий «Этапы большого пути» к юбилею теперь уже покойной Зинаиды Николаевны, но все молчало и потому воспринималось совсем иначе. Доброжелатели, заботившиеся о великом писателе Викторе Некрасове, напрочь исчезли из бурной общественной жизни Киева. Впрочем, редкие исключения были. Самым заметным оказался Гелий Снегирёв. Но сперва закончу о Некрасове. В эти последние его месяцы в СССР мы опять часто виделись, но не пили, кроме его проводов в Москве у Володи Войновича. Видимо, к этому времени относится сохранившаяся у меня его телеграмма:
Виктор Платонович был спокоен, грустен. Уже было известно, что уезжает, было очевидно – навсегда. Выяснял, что можно взять с собой, завершал в Москве издательские дела. Безуспешно пытался продать французские романы в киевской Лавке писателей. Когда мы их принесли, продавцы отнеслись к ним (и к нам) с явным пренебрежением.
Раздаривал картины, вещи. Он не пользовался такой симпатией в КГБ, как Синявский, поэтому ему практически ничего не разрешили взять с собой. Большой холст с крестьянской девочкой работы Серебряковой он решил подарить Евтушенко, в квартире которого в высотном доме на Котельнической набережной остановился на последние недели в Москве. Из трех пейзажей Бурлюка, купленных еще его теткой на выставке, один решил подарить Саше Парнису, который, чтобы спастись от обвинения в тунеядстве, был оформлен его секретарем, два другие – Лунгиным, давним его приятелям. Почему он попросил меня передать пейзажи Лунгиным, до сих пор не понимаю. Мне было совсем не до того, но я не отказался. Мне он подарил свой большой гипсовый бюст работы очень хорошего и известного киевского скульптора. Раньше на его белую голову всегда надевалась шляпа, а в рот вставлялась сигарета. К моему стыду, я не забрал бюст, да и пейзажи Бурлюка для Лунгиных, которые я взялся передать, у меня пропали: уже шли допросы по делу Параджанова, потом обыски у меня в Киеве и в Москве, а потом и меня арестовали, конфисковав – сперва только из Москвы – все коллекции и привезенных туда Бурлюков. Но они были не подписаны и их нельзя было опознать по описи, когда большую часть вещей через 25 лет я получил из музеев. Не знаю, где теперь и бюст, может быть, остался в квартире Некрасова?