В вопросе «поэзии и политики» Кузьминский придерживается дуальной модели, известной ему по статье Шамурина «Основные течения в дореволюционной русской поэзии XX века», согласно которой в эпоху 1890–1924 годов сосуществовали две магистральные «чуждые друг другу по мироощущению, идеологии, взглядам на искусство и приемам творчества» линии (обе идущие от Пушкина): «эстетизм, признание самодовлеющей ценности искусства» и «отказ от эстетизма <…> признание исключительной роли поэзии как социального фактора» [Ежов, Шамурин 1925: XVIII, курсив автора. – Ю. В.]. В предисловии к публикации статьи Н. Н. Пунина о Хлебникове Кузьминский дополняет эту модель дифференциальными признаками (соответственно): «эндогенный/экзогенный»; «духовная/светская»; «поэзия как профессия»/«поэзия – процесс». Согласно этому, диссидентская поэзия продолжает направление гражданской поэзии («Некрасов и – по прямой линии – Маяковский – Евтушенко, и – увы! – Галич» [АГЛ 2А: 39]); она порождена экзогенными факторами; имеет характер светский и профессиональный, но не является искусством, поскольку, по Кузьминскому, «искусство – это не профессия, а состояние» [Там же]. Интересно, что для неоакмеиста Охапкина понятие «профессионализм» в поэзии тоже имело негативное значение и отождествлялось с конформизмом («Конф.<ормисты> – проф<ессия>. Н<он> конф<кормисты>. – тал<ант>» [5: Л. 13 об.]). Немаловажно, что сторону своих учеников в вопросе об эстетической значимости социального занимал и Дар:

…единственное, что сейчас может делать нравственный человек, это ВЫПАСТЬ ИЗ СОЦИАЛЬНОГО, выпасть В ИСКУССТВО, в НЕСОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО, тогда и в этом мрачном, свинцовом одуряюще-гнетущем СОЦИАЛЬНОМ возникает прекрасное – свободное, яркое, праздничное пространство, в котором МОЖНО ЖИТЬ (из письма Кузьминскому от 26 апреля 1980 года [АГЛ 2А: 446]).

…единственное, что сейчас может делать нравственный человек, это ВЫПАСТЬ ИЗ СОЦИАЛЬНОГО, выпасть В ИСКУССТВО, в НЕСОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО, тогда и в этом мрачном, свинцовом одуряюще-гнетущем СОЦИАЛЬНОМ возникает прекрасное – свободное, яркое, праздничное пространство, в котором МОЖНО ЖИТЬ (из письма Кузьминскому от 26 апреля 1980 года [АГЛ 2А: 446]).

Кузьминский избегает идеологических «паровозов», в какой бы стан они ни направлялись, и в этом отношении вполне солидарен с позицией составителя антологии «Приглушённые голоса. Поэзия за железным занавесом»: «…дать поэзию, а не одних поэтов» [Марков 1952: 7]. Антология «послереволюционной поэзии» В. Ф. Маркова[600] пользовалась авторитетом как у поэтов эмиграции, так и у авторов «второй культуры». Упоминается она (правда, без указания названия) и в письмах Охапкина: как некий образец («…после такого труда ты мог бы превзойти и антологию Маркова (полюбопытствуй!)» [1: Л. 2 об.]), а также в контексте его рассуждений об истоках современной поэзии: «Привет Маркову. Я знаком и с его антологией, и с его идеями. Безусловно, символисты породили футуризм через голову акмеистов, и Клюевщину…» [7: Л. 15][601].