Марков помещает в первый раздел своей антологии стихи Ахматовой, Волошина, Сологуба – видя в них тех, кто «не изменяя себе, встретили переворот лицом к лицу и потом жили, иногда долгие годы, под чуждым режимом» [Марков 1952: 11]. Творчеству предшественников «русской поэзии советского периода»[602] составитель придает значение Пролога: «Они открывают как бы пролог к послереволюционной поэзии» [Там же].

Имена трех авторов этой антологии – Пастернака, Ахматовой, Заболоцкого (в таком порядке) – перечислены в письме Охапкина в списке важных «в начале периода» [5: Л. 13]. Кузьминский в плане структуры этот прием заимствует, используя в 1-м томе даже «двойную экспозицию»: 1) предыстория Антологии (параграфы «О Гр. Ковалеве», «Борис Тайгин», «Понизовский», «Роль Сюзанны Масси»); 2) публикация «пятидесятников» (раздел «ДО», включающий стихи А. И. Ривина, С. Я. Красовицкого, А. С. Есенина-Вольпина, Р. Ч. Мандельштама). «Петербургскому» тому 2А Кузьминский предпосылает материал о Хлебникове как предтече ленинградской неподцензурной поэзии, представляющем поэзию духовную, «поэзию – состояние».

Замечу, что взгляды Кузьминского на задачи Антологии совпадали с [Марков 1952] далеко не во всём, а по некоторым позициям диаметрально расходились. В то же время использование составителями одной терминологии, но в разном значении иной раз затемняет сходство их позиций. Так, Марков был противником «“репрезентативного подбора”, при котором каждое направление представлено двумя-тремя стихотворениями главарей и участников, и антология удобно следует канве учебника истории литературы» [Там же: 5]; замысел же Кузьминского состоял в том, чтобы через тексты представить хронологию возникновения тех или иных направлений неподцензурной литературы: «Антология же замыслена как ретроспективная[603] ирепрезентативная» [АГЛ 1: 20]. Именно «репрезентативность» Кузьминский выдвигает критерием отбора авторов и произведений в Антологию, понимая под этим их соответствие духу эпохи, отличительными особенностями которой называет «мрак и смех[604]»: «мрак и смех характеризуют последнее двадцатипятилетие» [Там же: 39].

Выскажу предположение, что одним из источников такой формулировки послужила статья Блока «Ирония» (1908) – о смехе как симптоме внутренних процессов, происходящих в литературном поколении:

Самые живые, самые чуткие дети нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь – сродни душевным недугам и может быть названа «иронией». Ее проявления – приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается – буйством и кощунством. <…> Не слушайте нашего смеха, слушайте ту боль, которая за ним. Не верьте никому из нас, верьте тому, что за нами. [Блок 1962а: 345, 349]