Всесильная диктатура сделала все возможное, чтобы возвеличить, польстить и привести в замешательство косматого и довольно жалкого старика. <…> Когда он встал, чтобы произнести речь, его голос прозвучал по-странному печальным, даже самоуничижительным. «Ни один человек на земле, – сказал он, – не заслуживает такого». Но он уже не нашел в себе сил произнести такие слова, как «свобода», «идеализм», «красота» – слова, которые определяли тональность симфонии его гения [Lyons 1937: 499].

Федин передал Замятину еще одну, действительно потрясающую новость – она касалась возмущенного письма, которое тот отправил в Москву в конце марта: «Посылаю тебе чудо из чудес: твое письмо, напечатанное в “Литературной газете”! Без комментария, без примечания, без сносок, без выносок, без обещания редакции “вернуться”, без “в общем и целом”, без “однако”, без “но” А говорят: нет никакой мистики. Как бы не так! Отлично есть!»[507] Письмо было опубликовано в «Литературной газете» десятью днями ранее и на следующий день даже перепечатано в «Известиях». Редактор «Известий» И. М. Гронский позднее вспоминал, как Сталин снова проявил сильную личную заинтересованность делами Замятина и сделал редактору выговор за изначальное нежелание публиковать письмо: «Вы поступили неправильно. Врага сделать очень легко. Обидев человека, Вы превращаете его во врага. А вот сделать друга – это потяжелее, сделать человека своим – это труднее» [Галушкин 1999: 13]. Проект возвращения Замятина под крыло партии был для Сталина, очевидно, определенной идеологической задачей.

Теперь супруги рассчитывали вернуться в Париж к 1 ноября. Замятин стал расспрашивать Анненкова, где они смогут пожить – не будет ли свободна квартирка на улице Дюрантон?[508]К сожалению, Анненков к тому времени больше не снимал ту квартиру. В середине октября Замятин написал Риви, шутливо выражая недовольство тем, что давно ничего от него не слышал: «Я начал долгую и трудную борьбу с новым романом. Что за ужас! Завещаю тебе – никогда не пиши романов»[509]. В итоге их пребывание на юге затянулось, и 11 ноября он написал Федину:

Еще четыре дня назад было лето, а сейчас черт знает что. И соответственно – какая-то дрянь моросит на душе. Остаюсь здесь до середины будущей недели из-за кое-каких кинодел, а затем – вместе с Людмилой Николаевной в Париж. Мне оттуда пишут Анненков и Савич, что там Бабель; вернулся и Эренбург. Любопытно будет повидаться с ними. Этакая досада, что здесь нельзя достать газет, а по русско-парижским получаешь только очень отдаленное представление о том, что творится в российской литературе.