— Некуда, — подтвердил Калачев, — и советую тебе не попрекать ни себя, ни тем более меня.
— Вся ваша порода одинакова. Чуть против шерсти — так сразу залупаться.
— Господь с тобой, Миша, — искренне разулыбался Калачев. — Выкладывай все без стеснения.
— Выложу еще, — загадочно пообещал Копцов. — Я к тебе последний раз притопал. Так что не пеняй, если обижу словом.
«Ну слава богу», — совсем повеселел Юрий, готовый вытерпеть все.
— Петька Сиуда, тот хоть за идею пострадал. Убили его или сам помер, не столь важно. Как говорят, не мытьем так катаньем…
После него начали меня обхаживать. И я, Юрчик, призадумался. Взаправду ли такое внимание ко мне. Я четверть века не высовывался, но и другие помалкивали. А понадобились такие, как я, и сразу хоровод вокруг меня. И выходит, мы друг дружку за нос водим.
— Чепуху мелешь.
— Не чепуху. Завтра всей этой гласности скажут «кыш», обо мне никто и не вспомнит. А и вспомнят, то уже до скончания дней мне на поводке ходить.
— К утру не успеют отменить, — пытался в шутку перевести Калачев.
— Не достоин я. Других пригласите. Есть в городе
— Чего ты хочешь? — строго спросил Калачев. — В таком случае вылезь завтра на трибуну и оповести всех, что ты никакой не правозащитник, а уголовник, готовый рекламы ради высечь себя прилюдно.
У Михаила проступил пот на груди. Неподвижный зрачок пронзал холодом.
— И вылезу когда-нибудь. Ты попробуй… Не такая у вас, пауков змеиных, натура, чтобы каяться.
Юрий Васильевич сдержал гнев.
— Каяться мне не в чем. Не надо причислять меня к партократам. Я взяток не брал, перед вельможами не юлил…
Сгорбившись, встал и Михаил.
— Нынче все ласковые да пригожие. Крышу над головою нашли — можно и из родной партии податься.