— Некому людей по совести рассудить, — мрачно изрек Герман. — потому и оголтелые такие.

— А церковь?

— Трудно сказать. Этой осенью она, ясное дело, не могла остановить в Москве кровопролития, но в семнадцатом?

— Вот именно, — подхватил Захар. — Народ тогда был набожный, а посмотри, что вытворял в злобе. Нет, попы мира не наведут.

Футболка Германа белела под расстегнутой рубашкой.

— Попов тогда уже мало кто слушал.

— Но все-то и крещеные были, и Бога почитали.

— Если у людей память не отшибло, второй раз в пекло не полезут.

— А кто их предостережет?.. У нас сейчас так: я прав, а ближний — дурак.

— Церковь хотя бы не натравливает, а мирит. Этого у нее не отнимешь.

Захар, согласный в душе, возразил:

— У тех, кто высоко сидит, тоже призывы хорошие.

— Не будь наивным. Бормотание правителей гроша ломаного не стоит по сравнению с проповедью. Другое дело, что нас уже ничем не проймешь.

— Не проймешь, — задумчиво повторил Захар.

Он вспомнил церковь в Журавской, худощавого настоятеля, проникнутые детской чистотой глаза молящихся… Почему не у всех такие глаза?

— Кому в свое время мешали храмы?

Герман заворочался, скрипя курткой.

— Никто этого больше не допустит. Никогда!

Из-за стен донесся шум набежавшего ветра, как будто припустил и тотчас перестал густой дождь.

От двери тянуло по ногам. Захар позавидовал задремавшему Герману. Стараясь его не беспокоить, тихо поднялся, выглянул в окно.