Во время суда мать писала ему письма. У меня их сохранились сотни. Она писала отцу каждый день. Он тоже ей отвечал каждый день. Правда, ему приходилось писать намного больше – у него еще и любовница была, которой он тоже ежедневно отправлял письма. Так вот мать в письмах писала: «Ты превосходно выглядел, ты похудел, тебе очень идет». Вот он – гротеск. Муж борется за то, чтобы остаться в живых, мы влачим жалкое существование, потому что всё потеряли, у матери нет никаких заработков. При этом она радуется тому, что муж хорошо выглядит. Хотя при попытке самоубийства – пытался вскрыть себе вены – он что-то повредил, поэтому придерживал одну руку другой. То есть на тот момент он был жалким ничтожеством во всех отношениях. А тут – хорошо выглядишь! Гротеск.

– Вы говорите о его попытках самоубийства. Их было две, – говорю я и лезу за планшетом в сумку. – Сейчас кое-что зачитаю…

Франк нервно хмыкает себе в усы и пытается на немецком, которого Эйзенштейн не понимает, пожаловаться тому на меня:

– Эта барышня со своим тщательным подходом пугает меня до одурения.

– Вы тоже меня пугаете, – говорю я Никласу.

– Да? – Франк, кажется, забавляется. – И чем же?

– Собою, – отвечаю я и, не давая ему ответить, тут же начинаю ему вольно переводить следующую фразу из «Нюрнбергских интервью» Леона Голденсона.

«У него было два шрама на шее с двух сторон на уровне щитовидного хряща – он сказал, что пытался покончить с собой в первый день плена (3 мая 1945 г.) в Тегернзее. Он повторил попытку самоубийства 5 мая 1945 года, разорвав вены на левой руке на локтевом сгибе и у запястья. У него до сих пор осталось неприятное ощущение в первых трех пальцах. “Я попытался покончить с собой, потому что пожертвовал всем ради Гитлера. И человек, ради которого мы пожертвовали всем, оставил нас в одиночестве. Если бы он покончил с собой четыре года назад, всё было бы в порядке”»³³.

– Если бы отец нормально покончил с собой, всё было бы в порядке, вот как я считаю, – замечает Франк, – но, с другой стороны, его тогда бы не судили. И хотя я против смертной казни, я искренне считаю, что мой отец ее заслужил. Если бы его не судили, я бы сам отдал его под суд. Наверное.

Наверное?

Франк продолжает:

– От секретарши отца, которая был его последней любовницей, я узнал, что в день ареста на столе в доме на Шлирзее лежал золотой или позолоченный пистолет, наверняка произведенный заключенными евреями. И я спросил фройляйн Кравчик, так ее звали, почему же отец не застрелился? Она мило улыбнулась мне и ответила: «Для этого он был слишком большим трусом». И я рад тому, что он был трусом, иначе бы его не судили. А в Тегернзее в начале мая он был избит американскими солдатами, которые незадолго перед этим освободили концлагерь Дахау, насмотрелись на горы трупов и в ярости устроили отцу, «польскому мяснику», публичную порку. Тогда он перерезал себе вены. Его кинули в грузовик и повезли в Берхтельсдорф в госпиталь, которым заведовали американцы. И по пути в больницу, прямо там в грузовике, он попытался гвоздем перерезать себе горло. Обе попытки, слава Богу, не удались, и он всё-таки смог предстать перед судом. Я думаю, я даже уверен, что поначалу ему казалось, что для него, государственного мужа, самым страшным наказанием может стать ссылка куда-нибудь в Голландию на лесопилку, как случилось с кайзером Вильгельмом. Но постепенно ему становилось понятно, что речь идет о его жизни. Он, как и любой другой, испытывал страх перед смертью. Поэтому он и принял в тюрьме крещение, стал «благоверным» католиком. Сидя на этом месте, я испытываю злость. Злость на то, как он себя вел. Его частичные признания так и остались жалкими попытками повиниться. Затем он стал во всём обвинять своего бывшего врага Гиммлера. Кстати, отца моего сильно ненавидел и Геббельс. В Берлине ходили слухи, что Геббельс сделал в своем дневнике следующую запись: «Франк возомнил себя королем Польши». Даже поговорка была о том, что на западе живут франки, французы то бишь, а на востоке наживается Франк – намек на коррупцию. Но Гитлер не любил сдавать своих старых соратников и держал его в Польше, а Шпеер, Гиммлер, Ламмерс и в первую очередь Борман хотели от моего отца избавиться. Кстати, в Берлине отца по праву называли пугалом. Он делал всё, что требовал Берлин. Свои сто фирменных костюмов он любил больше, чем людей. Уже после трети процесса, по крайней мере после того, как подсудимым показали фильм про Освенцим, они поняли, что у них нет никаких шансов. Причем шансов не из-за несправедливого суда. Они сидели в этом зале, на этой скамье. И смотрели, смотрели, смотрели все эти страшные документальные кадры, сделанные русскими, американцами…