Никлас усмехается:
– Ну да, он просто дурак, что отдал их. Хотя, наверное, всё было правильно.
Не поняла, он что – осудил отца за то, что тот предоставил доказательства своей вины?
«“Во мне будто живут два человека, – говорил Ганс Франк. – Я сам, Франк, которого вы видите перед собой. И другой Франк – нацистский фюрер. Как будто во мне присутствуют два разных человека… Захватывающе, да?” (Очень, если рассматривать в аспекте шизоидного состояния, заметил психолог Гилберт.)
Позже, наговорившись о “злом Франке”, он вернулся к теме своих дневников: “Я передал эти дневники, чтобы раз и навсегда покончить с тем, другим Франком. Три дня после самоубийства Гитлера стали для меня решающими – это был поворотный пункт в моей жизни. Сначала он увлек нас за собой, взбаламутил весь остальной мир, а потом просто исчез – оставил нас расхлебывать наше горе, отвечать за всё, что происходило”.
Это была самая содержательная и показательная беседа из всех, что мне довелось вести с Франком. Невольно он раскрыл свою глубоко упрятанную гомосексуальность, которая наряду со слепым тщеславием и полнейшей беспринципностью понудила его примкнуть к фюреру в атмосфере всеобщего психоза, поставившего с ног на голову все общечеловеческие ценности, идентифицировать себя с ним. Подобно злому демону, который в поисках оправдания своего существования погряз в разрушительных, непотребных и кровавых оргиях, от дистанцировался от невыносимого портрета своего “эго”, сбежал в религиозный экстаз и отделил себя от мира и от некогда совратившего его недоброго идола. Правда, полное уничтожение и забвение своего эго стали бы для Франка непомерным грузом – факт предоставления доказательства своей собственной виновности ублажал его мазохизм»36.
Не таков ли и Никлас, сидящий сейчас передо мной на скамье подсудимых? Не таким ли же способом он, определив для себя своего отца как Мефистофеля, пытается и слиться с ним воедино, и отделиться от него одновременно, всячески подчеркивая, что он абсолютно отличается от генерал-губернатора Польши?
Меня поразило, какое место выбрал для себя Никлас в зале №600 после того, как ушли студенты. Нужно заметить, что ни я, ни Сергей, ни кто либо другой ни намеком не дал ему понять, что Франку-сыну следует занять место именно на скамье подсудимых: в нашем распоряжении было всё помещение, и он, в конце концов, мог встать где угодно – к примеру, в центре зала, или, допустим, опереться на судебную кафедру, стоящую в середине, или, что было бы понятно, занять место, которое было отведено не для участников процесса, а для наблюдателей. Но, как мы видим, Никлас выбрал именно скамью – он не остановился рядом, не указал на нее рукой. Он просто взял и сел туда, на место рядом с тем, где сидел отец. Ерунда? Возможно. Но в этом его движении, уверенном и спокойном, я прочитала, что это было единственное место, куда он изначально и намеревался сесть. Потому что он продолжал ассоциировать себя с отцом – ублажая, с одной стороны, собственные страдания и собственный мазохизм. С другой – насилуя себя, издеваясь над собой в угоду внутреннему садисту.