– Точно, – соглашается Фёгеляйн, словно в 1946 году он так же стоял рядом с маленьким Никласом, пришедшим в последний раз увидеть отца.

Мы стоим на маленьком круглом пятачке, выложенном кафельными плитами. Рядом с нами какие-то лестницы, ведущие в стену, обрубленные и ненужные – напоминающие, что когда-то тюрьма простиралась туда, куда дороги больше нет. Другая железная лестница с высокими ступенями ведет на второй этаж – такой же безмолвный и пустой, как и первый. Я вглядываюсь в длинный коридор, простирающийся перед нами, – он совсем такой же, как на кинохронике.

– Все крылья тюрьмы были абсолютно идентичны, – кивает Фёгеляйн, – всё так, как и было тогда. Здесь, как и там, только камеры-одиночки.

– Мы можем посмотреть их? – тихо интересуется Франк.

– Разумеется, – радушно соглашается Фёгеляйн и показывает рукой на пустую кишку западного отсека, – прошу вас. Здесь преступников пока нет. Они – в соседнем крыле. Так что это – в вашем полном распоряжении.

Никлас снимает с себя плащ и наматывает его на левую руку:

– Я готов. Пойдемте.

Франк с Фёгеляйном идут впереди и обсуждают устройство тюрьмы. Слышу, как от стен эхом отскакивают слова «корпус», «флигель», «снесли», «камеры». В конце коридора – винтовая лестница, обернутая высокими железными прутьями. Франк доходит до нее и останавливается, рассматривая с интересом. Потом обращается к Фёгеляйну:

– А покажите нам камеру, такую, которая максимально соответствовала бы той, что была у моего отца…

– Легко. Все камеры, что здесь есть, – в вашем распоряжении, – шутит Фёгеляйн и хмыкает, чтобы сгладить некоторую неловкость, которая повисает после его слов. Никлас никакой двусмысленности не замечает.

– Тогда я… – Франк делает паузу, словно вслушиваясь в тишину, – тогда я выбираю себе вот эту.

– Себе? Хороший выбор, – кивает в ответ Фёгеляйн, словно продавец в магазине бытовой техники, и тянется рукой к огромной связке ключей, прикрепленной к его поясу. Перебирая большие блестящие ключи, он, наконец, находит нужный и вставляет его в замок.

Если бы мне сказали выбрать единственный в мире звук – насыщенный, сочный, многозначный, наполненный и радостью и скорбью одновременно, я бы выбрала именно этот – звук отпираемой огромной металлической двери камеры нюрнбергской тюрьмы. Это оркестр, музыкальная феерия, полифония – я не знаю что. Но пронзительнее этого звука в тишине пустого тюремного отсека быть ничего не может.

– Какая мощь. – Франк, словно не контролируя себя, тянет руку к массивной железной двери с окошком и огромным засовом и проводит по ней ладонью. – Вот это да.