Медленно заходит в камеру, озираясь по сторонам. Камера – маленькая. Прямо напротив входа – чуть выше головы Никласа – окно в тюремный двор, впрочем, ничего там не увидеть, если не встать на стул, но у заключенных все стулья были с подпиленными ножками. Так что снизу в окно был виден лишь кусочек неба. Маленький кусочек.

Слева – кровать, точнее, прямоугольник на ножках с матрацем, и маленький столик. Справа, как входишь, – параша. Дальше – стул. На стене почему-то висит кусок зеркала с отбитыми краями – уверена, что если тут снова поселят какого-нибудь заключенного, то зеркало непременно снимут, иначе покончить с собою можно будет в две минуты.

Описав по камере несколько кругов, Франк усаживается на стул и вытягивает больную ногу. Он вдруг говорит:

– Никто не обидится, если я попрошу позволить мне посидеть тут в тишине? А потом можем снимать.

Все понимающе кивают. А Фёгеляйн – так вообще сама тактичность в униформе. Кстати, Фёгеляйн – отличная фамилия, в тему. Точно такая была у генерала СС, который женился на сестре Евы Браун, – то есть Фёгеляйн был фактически кумом Гитлера.

Я заглядываю в узкую щель дверного проема: на деревянном стуле в мутном свете, ниспадающем из квадратного окошка, сидит пожилой человек с вытянутой больной ногой и опущенной на грудь головой. Его плащ по-прежнему намотан на левую руку – кажется, Никлас и забыл об этом. Он сидит неподвижно. Словно замер. Минуту, две, пять, десять… Осторожно интересуюсь у бледного изваяния, можно ли мне зайти? Да, конечно, теперь можно. Он дает понять мне это кивком, кажется, пытаясь улыбнуться, но выходит какая-то жалкая старческая гримаса. Сажусь на корточки рядом с его стулом. Никлас закидывает голову назад и еще пару минут изучает потолок, потом, прищуриваясь, переводит взгляд на окно. И говорит:

– Он писал нам в письмах о том, что смотрит на небо, видит голубое баварское небо. А по воскресеньям он наверняка слышал здесь церковный звон. В тюрьме он стал очень набожным, вставал на колени в камере и молился. Молился он и в ночь казни. Когда дверь в камеру открыли, он стоял тут же, у двери, на коленях. Вместе с охраной и комендантом тюрьмы пришел священник О’Коннор, который его и крестил. Тогда отец обратился к нему со следующими словами: «Отец, когда я был ребенком, мать каждый раз перед школой осеняла мой лоб крестом» – и попросил священника сделать это и сейчас. Тот выполнил его желание. Затем охранники подняли отца с колен, а он уже был в кандалах. И повели из камеры в спортзал на казнь.

– Вы это придумали?