– Увидел, – говорит Франк, – я вижу чуть больше, чем ты. Но это не метафизика. Это долгие годы работы с письмами, документами, фотографиями, хроникой. Жесты, взгляды, слова, которые он подбирал в письмах к нам, – я знаю всё. И поэтому я могу видеть то, что тут было. Например, когда он спал, руки нужно было держать поверх одеяла. Свет в камерах никогда не гасили. Это было сделано после того, как Роберт Лей покончил с собой. Но Герингу потом всё равно удалось проглотить капсулу с ядом. К огромному моему сожалению. Жаль, что и этого не повесили.

В это окно мой отец, наверное, посмотрел в последний раз, произнес молитву, еще на что-то надеясь: «Спаситель, я не был плохим человеком, сохрани мне жизнь». Но Спаситель показал большим пальцем вниз, и это был прекрасный жест. Потом отец зашел в спортзал, с улыбкой, после чего ему накинули петлю. Про себя я могу точно сказать, что если меня будут казнить, я буду кричать, я умру от страха. А он держал себя в руках.

Это было в ночь на 16 октября 1946 года. А 1 октября в Нюрнберге огласили приговоры. Я очень хорошо могу представить себе состояние отца в тот день – одновременно надежда на то, что его оправдают, и осознание, что это конец. Будь я рядом с ним в тот момент, я бы ему сказал, что у него нет никаких шансов, я сказал бы: «У тебя в жизни было очень много шансов, но ты ими не воспользовался, а предпочел стать преступником, тебя нисколько не заботили судьбы людей, поэтому оставь все надежды. Я тебе желаю, чтобы сейчас, перед казнью, – а я уверен, что тебя казнят, – чтобы ты представил, каково пришлось тем невинным полякам, русским, всем остальным, на кого напали нацисты. Представил себе, что они чувствовали. Они не были ни в чем виновны. Ты же виновен. А теперь приготовься лучше к смерти».

Мы все вздрагиваем. Фёгеляйн выронил из рук ведро, которое вынес из кадра по настоянию Сергея, но застыл, слушая монолог Никласа, обращенный к отцу, позабыв отставить тару, – и вот итог: ведро упало на кафель со звуком, который на долю секунды оглушил нас всех; кажется, единственный, кто не понял, почему все вздрогнули, был Франк. Он просто не услышал.

– Извините, – смущенно лепечет Фёгеляйн, который и сам перепугался до ужаса и пытается неверными руками поднять ведро с пола. Судя по всему, монолог Никласа произвел на него впечатление.

– Можно я тут посижу еще пару минут? – спокойно интересуется Франк.

– Разумеется, – отвечает ему Фёгеляйн.

– Можешь остаться. – А эта реплика уже адресована мне.

– Какой смысл? – говорю. – Сегодня только второй день интервью, и то не полный. Как я могу рассчитывать на вашу откровенность?