– Ах, Боже! Благодать! – истерично смеялась Маланья, извиваясь всем телом.

Неслись молитвы и всхлипы.

Только чужак стоял неподвижно, на его скулах вспухали желваки, и даже сквозь рев непогоды и визгливые возгласы Степан слышал, как скрипят его зубы.

Черных бросился прочь.

Под сапогами скользила мокрая после ливней трава, а спину буравил взгляд… кого? Господа? Дьявола? Невиданного чудовища? Или, может, это было галлюцинацией, какие порой мучили Степана вместе с эпилептическими припадками? Он не был эпилептиком с рождения, а первый приступ случился после возвращения в Доброгостово и ссоры с дедом Демьяном. Вредный был старик, не мог простить, что внук в город подался, поэтому передал Слово первому встречному – ссыльнопоселенцу Захару, а сам Степан, не ведая того, попался на крючок нереализованной родовой силы. И это мучило его, навсегда привязав к деревне и больной дочери. Но скоро Акулина излечится сама, и излечит Степана, а он будет нести волю если не через собственные уста, то через дочь. И, как почитали Богородицу, так будут почитать его, отца новоявленного пророка.

– Акулина!

В избе тихо и сумрачно, по комнатам бродили сквозняки и шорохи.

– Акулька! Выходи, не бойся!

Из кухни серой мышью высунулась жена, голова непокрыта, волосы стянуты на затылке в пучок, а вместо белого сарафана – вязаная юбка и кофта на пуговицах. Степан мазнул по ней раздраженным взглядом и сухо спросил:

– Собираешься?

– Собираюсь, – ответила Ульяна.

– А мне не сказала.

Она сжалась, затеребила нижнюю пуговицу, того и гляди оторвет.

– Молчишь чего? – буркнул Черных.

– А что сказать? – Ульяна подняла глаза, и впервые за многие годы во взгляде жены блеснуло что-то прежнее, ведьмовское, лихое. – Ты сам уезжать не хотел.

– Тогда не хотел, а теперь надо. Дочь где?

Ульяна приподняла брови:

– С тобой…

Под ребрами завязался ледяной сгусток.

– Ты не шути так! – прикрикнул Степан, надвигаясь на жену и стискивая кулаки.