— Бимбер[66] на травках! Дело верное, не сумлевайся!

«Сюда, — подумал Клёст. — Сюда я стремился. Сюда добрался под утро, преодолев девять кругов адского лабиринта. И вот сижу, как Люцифер, вмороженный в лёд. Не хочу, а смеюсь: “бимбером” среди фартовых зовут всякую мелочёвку из золота-серебра: колечки, серёжки, крестики…»

«Никифоровна!»

Имя, верней, отчество старухи, которую он принял за знахарку, ударило молнией, всплыло из заповедных глубин. «Я у неё живу, — вздрогнул Миша. — Угол снимаю, нет, комнату. Иначе зачем бы я к ней явился? Надо же, забыл, всё забыл. И про Никифоровну, и про разодранную щёку, руку, душу… Не болит. Ну, почти. Или болит, а я привык?!»

Пить «бимбер», как опасался (надеялся?) Клёст, ему не пришлось. Старуха смочила настоем чистую тряпицу, взялась смывать кровь, гнать прочь заразу. Бимбер жёг, но терпимо. Бывало и хуже.

— И де ж тебя так угораздило, сердешный? Шо з тобою тра̀пылось?

Клёст честно напряг память: знахарка, Никифоровна, ангел в юбке — секретов от неё у Миши не было.

— С нечистью воевал, хозяюшка. Клыки, когти, рога…

— Господь спаси! Откуда же такое?

— Из самого пекла!

— Матерь Божья, заступница! Як и уцелел-то?

Клёст прослезился. В голосе знахарки звенела вера в Мишины слова: искренняя, высшей червонной пробы. Не часто встретишь родственную душу. Иному чистую правду расскажешь — вот как сейчас! — а он, гад ползучий, в ответ носом крутит да своё твердит: «Не верю!» Нет, Никифоровна не из таких, она сердцем правду чует.

Грязен мир, поганка на поганке. Хорошо, есть кем утешиться.

— Биться пошёл, благословясь. Крестом бился, Божьим словом, а то и кулаками. Всю ночь по городу мотались: то я от них, то они от меня…

— Они? Хто ж они?

— Свора бесовская! Которых побил, которые сами отстали. Расточились под утро с первыми петухами. Ну и сам пострадал, как видишь…

— За веру пострадал, во славу Господню! — в глазах старухи блестели слёзы восхищения. — То тебе зачтётся, як Бог свят, зачтётся!

— Спасибо, ангел мой…

— Ой, милок! Уж полвека никто старую ангелом не звал…