— Вы?

— Да, я. Вас это удивляет? Я, по-вашему, не способен трудиться?

— Нет, почему же… Но…

— Думаю, невелика премудрость— заведовать каким-нибудь отделом или бумаги подписывать.

— Ну разумеется! Если под работой понимать такое времяпрепровождение!

— Я могу и физически трудиться, если захочу… А ведь мне ни разу не приходилось растапливать камин или плиту… Что ж, вот сейчас и попробуем. Ну-ка посторонитесь!

Реми снял с кухонной плиты крышки и кольца, схватил старую газету, яростно скомкал ее.

— Вы сущий ребенок, Реми!

Когда же она замолчит? Когда же они все замолчат? И когда они перестанут вмешиваться в его жизнь! Так, теперь нужно немного щепок. А потом — дров. Но их нет. В самом деле, ничего не подготовлено. И дядя Робер сейчас колет дрова. Он скоро вернется — то-то ему веселье будет. Тем хуже! А спички?.. Куда же подевались спички?

— Реми!

На пороге стояла Клементина; Реми выпрямился — руки у него были грязные, челка упала на глаза. Клементина медленно прошла по кухне.

— Это что же, теперь ты у нас плиту разжигаешь? Ну и дела!

Она подошла к юноше, подняла ему челку со лба, заглянула в мутные глаза, перевела взгляд на бутылку и бокалы.

— Иди прогуляйся. Тебе здесь нечего делать.

— Я тоже имею право…

— Иди проветрись.

Клементина, завладев его руками, вытерла их о подол своего фартука, а затем вытолкнула Реми во двор и захлопнула дверь. Вскоре он услыхал голоса обеих женщин — те спорили о молоке, о вине, о плите — обо всем. Из дровяного сарая доносились размеренные глухие удары: дядя Робер орудовал топором. Автомобиль с открытыми дверцами все еще стоял у крыльца. Все вокруг осветилось внезапно погрустневшим светом, и жизнь стала похожа на неудавшийся праздник. Реми спрашивал себя: где же его место, его настоящее место? Что он такое для Раймонды? Средство заработка… Все-таки тридцать тысяч франков в месяц. У нее это чуть было не вырвалось. Что ж тут такого? Разве зарабатывать — не естественно? А не вообразил ли он случайно, что кто-то готов полюбить его лишь потому, что его постигли какие-то… особые несчастья? И разве они бывают особенными? Разве его — его собственные — несчастья не были в какой-то мере добровольными?

Реми вошел в холл и вздрогнул, услышав бой часов под лестницей, — Клементина завела старый механизм. Она даже успела немного подмести, протереть тряпкой ступеньки. Реми поднялся по лестнице, прошел в туалетную комнату — она располагалась рядом с площадкой второго этажа. Там уже были приготовлены рукавички, на металлических реечках висели полотенца, на раковине лежало новое мыло. Клементина обо всем помнила, за всем следила, все проверяла. Реми мысленно принялся рисовать картину некоего дома, где царит беспорядок: одежда разбросана по стульям, всюду едкий запах подгоревшего молока, молодая женщина в пеньюаре, мурлыча, натягивает чулки… Реми вымыл руки, причесался, равнодушно глядя на свое отражение в зеркале. Вот и открылась истина. Много лет он верил в сказки. И даже сегодня ему взбрело в голову невесть что — из-за могилы и затем из-за раздавленной собаки. Сущая ерунда, а он уже вообразил, будто одного его взгляда было достаточно, чтобы погубить того фокстерьера. В каком-то смысле даже приятно ощущать себя обладателем губительной силы, чувствовать некое родство с ядовитыми деревьями, которые способны убивать на расстоянии. Например, с манцениллой — об этом дереве-убийце Реми читал жуткие истории в книгах о путешественниках. Но теперь с этим покончено. Кончилось детство. Никто его, Реми, не любит. И, может быть, вполне справедливо.