Она что-то прочитала на моём лице и вдруг заявила:

— Ты сам не уверен, я же вижу. Ты сроду не видел ни одного ордынца, кроме как по телевизору, верно?

— Ну и что? Я и статую Свободы не видел, кроме как по телевизору. Я разберусь с проблемами и поеду на фронт, если, конечно, всё не закончится раньше. Я не прячу голову в песок, не щурюсь. Я готов смотреть правде в глаза. Катя, нравится тебе или нет, но этот конфликт был неизбежен. Он мог произойти раньше или позже, на их земле, на нашей, но понимаешь… — я задумался, подбирая понятные ей слова. — Это как экзамен. Неприятная штука, но без неё не перейти на другой уровень. Да, неохота, да, страшновато, но ведь когда получаешь высший балл, ты чувствуешь, что всё было не зря. И бессонные ночи уже не имеют значения, потому что ты достиг результата, и его у тебя не отнять.

— Вот! В этом вся ваша философия, — заворчала она. — Ну, к тебе у меня вопросов нет.

— Это почему же?

— Тебе просто нравится такая жизнь: беготня, перестрелки. У таких как ты всегда кто-то виноват: «зелёные», либералы, профсоюзы, дягилевские, сарматы, а ещё немцы, американцы, НАТО, саудиты, евреи. Но что происходит с моим папой? Он сроду был мирным человеком. Он даже в ликвидаторы не попал по здоровью: у него кардиостимулятор с детства, инвалидность. Он же добряк такой, в жизни никогда не дрался и на меня голос не повышал. А как мама умерла, он совсем шёлковым стал. И он всегда был за мир. На каждом застолье говорили: миру мир, лишь бы не было войны, не дай бог ещё раз пережить… Он и катастрофу на АЭС войной считал… Что случилось? Когда? Почему он сейчас кричит, чтобы я не смела осуждать вторжение?

— Кать, просто он старше и опытнее. Он и сейчас за мир. Знаешь ведь поговорку: хочешь мира — готовься к войне.

— Готовься, а не развязывай! Нет, я не понимаю. Он словно наслаждается этой бойней. Он хочет, чтобы мы всему миру показали кузькину мать и всё принимает на свой счёт, а оттого и на меня злится. Я вообще не поняла, когда всё изменилось.

— Не поняла, потому что не следила за ситуацией. Это ведь давняя проблема. Нам просто не оставили выбора.

— Чушь! Выбор есть всегда. Так можно любого убийцу оправдать, потому что он ведь не просто так стрелял, были же какие-то причины.

Она осеклась, поняв, видимо, что этот аргумент в моём присутствии звучит вызывающе. Значит, всё-таки считает меня убийцей. Но это правда, Шелехов, а на правду не обижаются.

Кэрол, сбавив тон, сказала:

— Отец в последние месяцы говорил, что мы движемся к эпохе глобальных войн, и их не остановить. Но ведь это не значит, что мы обязаны их оправдывать? — она смотрел на меня, проверяя, отзываются ли её аргументы. — Даже если мир кругом загорелся, можно оставаться при своём мнении. Война никогда не бывает вечной. Когда-нибудь пожар потухнет, и с нас спросят: а что мы о нём думали? Что мы сделали, чтобы его не было?